Холодные ключи - [22]

— Тогда я лучше помолчу.

Вот именно этого Блейель и хотел. Молча смотреть на широкую, почти неподвижную чёрную реку и ясное небо. Наблюдать, как свет постепенно становился золотым, как солнце закатывалось за мост, за коптившие заводы. И думать об Ак Торгу, которая живет под этим небом. Её улыбка, когда она взяла его за руку. Её рука гладит бубен. Так далеко от дома. Наконец–то.

Однако для молчания он оказался слишком слаб. Вчерашнее просветление, судьба, настигшая его в самом неожиданном месте — всё это, с одной стороны, его утешало. Но молчать весь вечер… Его нервы не выдержали. За весь день он не увидел ни одного азиатского лица.

— Твой отец всё ещё в Германии?

— Мне было бы интереснее поговорить про шорианку.

— Нет, пожалуйста.

— Почему нет?

— Шорианка, она — нет, сейчас не могу.

— Но ты хочешь, чтобы я ей написал?

— Да, да, да!

— Матвей, да что с тобой? В тебе заговорил дух?

— Чего?

— Разве не так говорят? Когда в кого–то входит святой дух или что–то в этом роде.

— У меня точно не святой дух.

Как и у стадиона, Блейель не был хозяином своих слов.

— Ну, да. Мой отец всё ещё в Германии. И никуда он оттуда не денется, потому что он — человек без паспорта.

— У него нет гражданства?

— Он — советский диссидент. Местного значения, не переживай. Его имя не мелькало в газетах. Но когда таких, как он, выпускали, то по традиции забирали у них паспорт. Пойдём через мост?

— С удовольствием.

Северный берег в этом месте не был застроен. Дорогу окаймляла заболоченная полоска травы, за ней, лучась в вечернем свете, к поросшему лесом плато поднималась каменная стена. Они поднялись по исписанным граффити бетонным ступеням. На самом высоком месте скалы раскинулся крест убийственного ядовито–зелёного цвета.

— Прекрасное место для попойки. Сверху — оградительный крест, внизу — река и город, если приспичит — то лес сзади. А как всё надоест — можно сигануть вниз.

Они были не одни, несколько компаний уже приступили к попойке. Очевидно, приходить сюда пешком было не принято, у кромки леса стояло около полудюжины машин.

— Значит, в Германии он вёл клоунский кружок?

— Что, интересно стало? Да он чем только не занимался. Насколько мне известно, он был знахарем, садовником, собирал какие–то модели, глотал огонь и складывал оригами. Но теперь он, боюсь, стал желчным. Общается только с русскими, о немцах и слышать ничего не хочет.

— Почему?

— Трудно сказать.

— Он ещё в Роттенбурге?

— Нет. Его занесло в Швабский Альб. Не спрашивай, как называется то место, я никак не могу запомнить.

— И там можно жить среди русских?

Артём носком подцепил из травы пустую бутылку из–под водки и пнул её со скалы.

— Может, когда–нибудь кто–нибудь напишет о нём книгу. Он это вполне заслужил.

Слова его прозвучали так, словно он сокрушался о своей жизни, недостойной книги. Они присели на лавочку с панорамой на индустриальный пейзаж. Вечернее небо с огнедышащими трубами: картина какой–то древней красоты, подумал Блейель и снова умилился. Артём развернул пачку начинённых блинчиков, купленных в ларьке парка чудес, и достал две банки пива «Балтика». Ужин в ресторане «Дружба народов», за столиком в боярском зале, Галина Карпова отменила из–за того, что у крошки Людовика поднялась температура. На плато задувал прохладный ветер. Блейель с удовольствием одел куртку, которую весь день таскал завязанную на талии.

— В Германии ты жил у него?

— Недолго, в самом начале. Это было — ах, я тебе расскажу один случай. Однажды в гости пришли его знакомые. Он угостил их анекдотом: «Что делает турок, когда видит на улице мусорный бак? Клеит обои и живет там». Знакомая огляделась и заметила: «А русскому и без обоев неплохо».

— Так ты поехал в Германию не к нему?

— Я его почти и не знал. До того мы в последний раз виделись, когда мне было девять. Потом он исчез. Письма от него стали приходить только через несколько лет. Конечно, мне хотелось с ним встретиться. Но в Германию я поехал, чтобы учить немецкий. Заодно и увиделись. Неплохо, конечно, но слишком поздно. Может быть, мы с ним чересчур похожи. Как объяснить… Будто просидел десять лет в подземелье, а потом взял и заглянул в зеркало. Не знаю. Давай не будем об этом. Твоё здоровье, Матвей.

— Твоё здоровье.

Блейель проглотил первый блин, начинённый творогом.

— До отъезда я окончил наш знаменитый кемеровский университет по специальности немецкий и английский. Как раз вскоре после развала СССР. И я думал, если я тогда вообще о чём–то думал, что стану переводчиком. С советским дипломом меня у вас отправили на первый курс.

— Ты учился в Германии?

— Учился, но не окончил. Менял специальности, переводился из города в город, на занятия сначала ещё ходил, а потом перестал. Но на следующий семестр исправно записывался, иначе мне не продлили бы визу. Вместо учебы занимался то одним, то другим. В целом можно сказать — учил немецкий.

Блейелю вдруг расхотелось расспрашивать дальше.

— Восемь лет, значит.

— Именно так. А ты развёлся с женой?

— Нет, нет. То есть да. Развёлся. Но… я другое хотел спросить — как ты думаешь, она говорит по–английски?

Всё как обычно: Блейель заикается, Артём ухмыляется. Но показалось ли ему, или его ухмылочка на этот раз не такая добродушная, как прежде?