Холмы России - [41]

«Не надо мне твоего спасибо. Будь ты счастлива».

А не оглянулась, заспешила. Туча с неба нашла и грозою сверкнула.

«Стой! Спрячься!»

А спрятаться и некуда; поле вокруг чистое.

«Не эта гроза страшна мне, тетя».

«А какая гроза еще есть?»

«Митькина…»

«Так надсмейся над ним… Надсмейся! Знаешь ведь про него что-то. Сама говорила, что знаешь что-то про него».

Кирьян перебил ее.

— Что знает?

— Если любит, скажет тебе…

Кирьян не дослушал Анфису: и так вес понял. Прорвался с велосипедом через кусты.

Анфиса видела, как ветки, рассыпая листву, сомкнулись за ним.

Она рукой закрыла глаза, как бы опомнившись. Что будет теперь? Поднялась и медленно пошла по краю луга к селу, все больше задумываясь, что она наморочила, и вдруг, остановилась.

«Что я наделала!»-с испугом спохватилась Анфиса, когда подумала, что Феня, может, потому и молчала, боялась путать еще чью-то совесть, сама молчанием отводила от себя судьбу Митину, что так и надо было ей молчать.

Анфиса побежала по дороге: хотела остановить Кирьяпа… Поздно, не остановишь уже… Но вот глаза ее с дурманипкой улыбнулись.

Она поглядела в далекую сторону, где за проволокой ждал свою свободу Митя.

«Запутаю я тебя не такой проволочкой, погоди».

* * *

Кирьян поставил велосипед за своей пуней и сразу заспешил к Фене.

Подошел к ней не с улицы, где гомонил народ, а со двора — в калитку.

Двор в сухой, черной, занавоженной земле, с проросшей крапивой и малиной у дощатой огорожи, как и все хуторские дворы, похож на сторожевую крепость, и даже бойницы есть — окошки в стенах хлевов.

Феня доила корову под навесом. Сидела на скамеечке, согнувшись перед крутым животом коровы.

— Что ты? — завидев Кирьяна, удивилась и обрадовалась Феня, когда он подошел к ней и сел на старую колоду у стены.

— Додаивай. Потом скажу.

Руки Фени, открытые до локтей, легко и плавно скользили по соскам, которые она слегка тянула, сжимая их, и казалось, из кулаков ее вырывались упругие струи, шипевшие и взбурлявшие пену в ведре с молоком.

— Часа не дождался? — поглядывая на Кирьяна, с улыбкой укорила она его.

Он никогда не видел, как она доит. Это тяжелая работа — отдоить корову: ломит в спине, устают пальцы. И не всегда спокойна корова, особенно когда саднит мошка.

Может ударить ногой и по ведру с молоком, и в лицо хозяйке, которая вся там, у сосков, гнется. И нельзя спешить, злиться: животное за свое дневное трудное хождение па пастбище ждет ласку. Только за ласку отдает все, наполняя ведро и облегчаясь от своей ноши, и спокойно уходит в прохладный сумрак хлева к сену.

Хозяйка, которая зла и криклива в семье, перед коровой уважительно стихает. Иначе наплачешься потом: корова не даст всего молока, будет дика и недоверчива, даже злобна за боль и обиды. Про такую корову говорят: сдурслая. Такой ее делают сами люди, забывая, что корова труженица, кормит и поит людей, наполняя кувшины и чаши их молоком.

Корова пила воду из корыта, сыто и довольно посапывая, прислушивалась к голосу хозяйки. И чувствовала ласку рук, отпускавших соски так вовремя, что молоко свободно и обильно струилось, с нежным щекотанием избавляя вымя от ноющей тяжести.

Отдоив корову, Феня побаловала ее: дала ей кусок хлеба с солью, который она взяла влажными губами из рук хозяйки, обдав ее теплом дыхания с запахом парного молока и свежего сока травы.

Феня проводила корову в хлев и, вернувшись к ведру с молоком, спросила Кирьяна:

— Ты что-то хотел сказать?

Кирьян очнулся, как от наваждения, которое нашло на пего, и от тишины двора, и от ровно прерывающегося шипенья молока, и от хозяйки, руки которой будто что-то перебирали неторопливо, а плечи и все тело плывуче покачивалось, неподвижны были лишь бедра в литой посадке.

— Делай свое дело, — сказал Кирьян: не хотелось прерывать это для обоих счастливое чувство. Так бы и могло быть, если бы они жили вместе в своем дворе со звоном вечерних забот и были бы, как сейчас, одни.

В сенях Феня стала процеживать молоко: лила его из подойника через ситечко над ведром, и от льющегося молока по лицу снегово волнился свет.

Кирьян подошел и обнял ее, поправил косынку и вдруг зарылся под нее губами в жниво волос.

— Что ты хотел сказать? — спросила она в эту минуту: тяготило ее недосказанное. Хотела скорее, хоть раз дома, окунуться в вечерок счастья, которое постерегут до зари крепко закрытые ворота и двери.

— Честное слово, не хочу и говорить про это. Тетку твою встретил. Вот уж фантазерка! Всякой чертовщины наговорила. И между прочим понял я, будто ты что-то про Митю знаешь. — И Кирьян добавил хмуровато:- Очень такое для него неприятное.

— Наоборот. Для меня неприятное может быть. А для него это уже и не надо. Вроде бы отошло от него… И не хочу говорить. Не хочу! — вдруг загорячилась Феня. — Хоть вечерок покоя. Покоя, чуть покоя, Киря. Я начинаю понимать, что такое счастье: это покой вокруг души. Печь сберегает огонь. А покой — жар души и свет, ее солнце, без него жизнь — кострище остывшее, ненастье. У нас нег покоя. Мы тратим свое солнце, потому что боимся людей. Разметем его страхом, солнце-то наше в душе неприкрытое.

Кирьян схватил ее за руки.

— Так выйдем сейчас вместе. Пошли!.. Пошли!