Холмы, освещенные солнцем - [56]

И вот тут-то, в этот самый ответственный момент, в этот момент окончательной кристаллизации, и происходит то непредвиденное и необъяснимое каким-либо простым или тем более сложным математическим образом безличное, но коварное стечение внешних явлений, тут-то и обрушивается на ваше сознание целый поток поэтических и прозаических произведений, в которых как раз эти самые или подобные, возникшие в сокровенном вашем клублении, образы отдельных предметов, эти вехи и кардинальные знаки играют вроде бы такую же важную и кардинальную роль.

Что же делать, как быть в таком случае? Малодушно, поспешно, предательски выбросить образы всех этих предметов, эти важнейшие знаки и вехи из своей еще так зыбко и нежно клубящейся формы? Вырвать, разбить и развеять их? Нет, невозможно! Этак можно убить, смертельно ранить осколком в самое сердце еще только клубящуюся, еще только завязывающуюся, еще только начинающую самостоятельно жить и трепетно биться форму.

Нет, пускай, несмотря ни на что, мой предмет, мои оба предмета спокойно утверждаются в моей воплощающейся на этих страницах форме.

Да и, кроме того, в конце, как говорится, концов, если они, предметы эти, один из предметов, в том ярком, своеобразном произведении вынесен на улицу и, сверкая там, отражает странно-таинственный, провинциально бегущий под горку уличный мир; если он — предмет этот — в той возвышенной, но несколько глухо звучащей поэме играет какую-то, не помню какую, но важную роль; если он — предмет этот — в еще одном каком-то там произведении играет роль в нескольких планах, пускай даже в не слишком многочисленных планах; если он играл еще в тысячах, может быть, разных произведений со времен, как мир себя помнит, тысячи разных ролей, то почему бы ему — предмету этому — не сыграть в моей стремящейся к конечному воплощению форме еще одну новую роль? Хотя бы в чем-то, хотя бы на кончик пера, на йоту бы разнящуюся от предыдущих ролей. Неужели же так уж скудно клубится над тем пожарищем, над той бурно кипящей жидкостью, что не дано будет найти еще один или два каких-нибудь давным-давно затерявшихся плана, отгранить на этом предмете еще одну какую-нибудь забытую грань?

Давайте же укрепимся надеждой и двинемся ко второму предмету и далее с этим предметом.

Что же касается первого из этих предметов, то есть подразумеваемой мною под первым предметом стены, то при более пристальном и, так сказать, ретроспективном взгляде на роль ее в повествовании я вынужден сделать успокоительный вывод, что предмет этот, то есть глухая стена, не совсем только лишь какое-то там родимое пятнышко или родимый нарост на лице моей рукописи, что стена эта, оказывается, несет в себе кое-какие и более существенные конструктивные функции, хотя бы ту функцию, что так незаметно, подспудно, можно сказать, подвела нас ко второму предмету.

Как бы там ни было, предмет иному предмету рознь, и, в отличие от глухой стены, самый малый, даже мельчайший осколок того предмета, о котором теперь пойдет речь, имеет, как всем известно, опасное свойство пагубно леденить подверженные ледененью сердца или, к примеру, будучи соответственно ориентирован в пространстве (по отношению к источнику света), может посылать луч куда вам угодно, в самые что ни на есть бесконечные пространства и дали, к самым что ни на есть бесконечно удаленным от нас как звездам, так и звездным системам. Правда, практически луч этот, посланный осколком второго предмета, подобно какому-нибудь земному древесному пруту, побегу древесному, никогда не сможет быть идеально прямолинеен, всегда будет где-то и как-то кривиться и искажаться, проходя мимо попутных звезд и планет, и, вполне возможно, и вообще-то может запутаться, затеряться, пропасть в какой-нибудь специфической пыли, не дойдя даже до самой ближайшей из звезд.

Да и не всегда поначалу отправляется луч в бесконечные пространства, к бесконечно удаленным светилам и звездным системам. В иную пору развития нашего, в иные часы и минуты, что поделать, бывает гораздо заманчивее и любопытнее послать этот луч не куда-то туда, всего-навсего через улицу, запустить его во внутренний сумрак такого близкого, но годами таинственного жилища или учреждения, ворваться туда, подобно веселому вихрю, невзначай выхватить там в таинственном сумраке локон, белокурую голову, склоненную над чертежной доской или над прозаическим канцелярским столом, и проследить, если позволит дистанция, оттенки мельком нахмуренного или в ответ улыбнувшегося невзначай отвлеченного и невзначай ослепленного чьего-то лица.

Да что говорить, и много спустя, в свою очередь, бывает любопытно, грустно и радостно ловить теперь уже у себя, в сени своего жилища этот слепящий, этот мятущийся луч, не говоря уж о безумном веселье тех совершенно уже стихийных лучей, что скачут, дрожат и колеблются на потолке вашей комнаты, если под окнами вашими простирается текучая или стоячая, но плещущая почти постоянно водная гладь.

Но раз мы снова хотя бы и вскользь затронули водную гладь, то нужно заметить, что тот второй из предметов, о котором пошла ныне речь, зачастую на наших глазах оборачивается обыкновеннейшей водной гладью, вернее, водная гладь зачастую оборачивается этим предметом. Ведь что, собственно говоря, представляет собой упомянутый нами предмет? Поверхность. Идеально блестящую поверхность. Относительно идеальную, конечно же, но все же исключительно гладкую и довольно блестящую поверхность. А водная гладь как раз обладает подобной поверхностью. Конечно, для высокого качества отображения необходима еще некая глубь и тина на дне, например, или ил, глина, попросту грязь какая-нибудь, муть в воде — взвешенные как-то частицы, — тот же самый многочисленный вечно миазм. Имеется налицо вся эта тина, ил или муть — и вот вам блещущее зерцало вод. Блещущее под солнечными лучами зерцало вод, с опрокинутыми в него небесами, лесами, уступами гор, или городскими ансамблями, или еще чем-нибудь, в конце концов всем, что пожелаете в него опрокинуть. Ведь в обыкновенном-то безводном зерцале, в обыкновенном стеклянном зеркале роль ила и грязи заступают некие смеси олова, ртути или серебряные притирки. Подумать только, какой-то там кусочек стекла, с исподу смазанный оловянной притиркой, кусочек амальгамной блестящей поверхности — и уже не разбей его, а то будет худо, или, напротив, будто бы посиди, погляди в него, при свечах, со вниманием, с пристальностью, и вот уже будто бы явится в бесконечно умноженной глуби его облик суженого на счастье твое или на горе.