Ходорковский. Не виновен - [4]

Здесь хорошо. Спокойно и уютно.

— Первоначальный облик усадьбы восстановить было невозможно, — объяснила мне потом Марина Филипповна. — Только внешний вид, остальное додумал наш архитектор. А теперь перестраивать нельзя, потому что имение объявлено памятником архитектуры, и когда лицей расширялся, нам пришлось построить новые корпуса немного в стороне отсюда.

Пасмурно, дождь, я открываю зонтик. Спускаюсь к одноэтажному дому, где находится кабинет Бориса Моисеевича Ходорковского.

В маленькой комнате — компьютер, на стене портрет Михаила Ходорковского, в руках у Михаила Борисовича металлический земной шар, из которого бьет фонтан нефти.

За компьютером Зоя Алексеевна Болдырева, помощница Бориса Моисеевича.

На другой стене — календарь с изображением Михаила Ходорковского. Культ личности? Но он не облечен властью.

Он сидит в тюрьме.

— Какой у вас замечательный календарь, — говорю я.

— Да, календарь замечательный. Ой! Надо же числа переставить.

— У вас пятое мая, — замечаю я.

На самом деле 24-е.

— Для меня теперь всегда 25 октября, — говорит Зоя Алексеевна, сдвигая пластиковую ленту на правильное число.

— А что это за дата?

— День, когда его арестовали. Мы услышали по телевизору и боялись им говорить.

— Его родителям?

— Да. Приходим, а они уже знают!

Вот и она.

Марина Филипповна заходит в комнату. Я встаю, называю себя.

Она очень похожа на сына (нет, конечно, он на нее): те же тонкие черты лица и обаятельная улыбка.

— Ну, пойдемте, поговорим, — предлагает она.

И мы проходим в соседнюю комнату.

Садимся, и я достаю диктофон.

— Это не смутит?

— Нисколько.

Марина Филипповна не любит вспоминать о дворянстве: «Ну, зачем вам это! Дворянство, не дворянство — какая разница? Я же ничего этого не видела, ничего не знаю. Да и мама моя уже плохо помнила. Когда началась революция, ей было двенадцать-тринадцать лет. Мама никогда не носила серьги. Ну, иногда клипсы надевала. Я как-то ее спросила: «Почему у тебя проколоты уши, а ты серьги не носишь?» Она говорит: «А я помню, как вырывали серьги из ушей, вместе с ушами во время революции»».

Еще в роду был архитектор — реставратор православных храмов — дед по отцовской линии.

— Михаил Борисович — верующий человек? — спрашиваю я.

— Мишка-то? Я не знаю. Как вам сказать? Это дело такое, очень интимное, — говорит Марина Филипповна. — Мы с ним никогда об этом не говорили, хотя он очень хорошо знает православную литературу и культуру, разбирается в вопросах религии. Если говорит со священником, то почти на равных. Прочитал всего Меня. Сказал мне: «Почитай Меня! Потом обсудим». Я начала читать, но многое не поняла. Миша помогал церкви — помогал восстанавливать, помогал изданию православной литературы. Патриарх Алексий наградил его орденом. И грамота есть за восстановление церквей. А когда Патриарх дал орден прокурору Устинову в год ареста Миши, я сказала невестке: «Я бы этот орден Алексию обратно отослала!».

Михаил Борисович — кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского II степени. [9 — Орден Русской православной церкви. Награждение производится за заслуги в возрождении духовной жизни России.]

Я вспомнила, что уже в заключении, в Краснокаменске, Ходорковского навестил священник, отец Сергий Таратухин. После разговора с ним Сергий, бывший диссидентом еще в советское время, отказался освящать здание тюремной администрации, потому что в колонии содержится политзаключенный. То есть не божье дело творится! Вскоре его лишили сана и, следовательно, средств к существованию. И на сайте «Пресс-центра» организовали сбор пожертвований для его семьи. По-моему, до сих пор собирают.

— Его адвокат была по делам в Греции. Она сама верующая, и вот что мне рассказала: «Сижу я в отеле, а в это время в дверь заглядывают две монашки». А у нее на столе стояла Мишина карточка. Они говорят: «Вы его знаете?» Она: «Да». Они: «Это, наверное, неспроста, что мы ошиблись комнатой, сейчас мы ему что-то передадим». И побежали, принесли четки.

— Мы приходили с работы в шесть часов, — продолжает Марина Филипповна. — Миша был в яслях, потом в детском саду. Около завода «Калибр» был детский сад. Вечером я его забирала, и шли по магазинам. Тогда были очереди, и я ставила его в очередь. Пока я пробивала и все такое, он стоял.

В первом классе еще мама моя иногда присматривала за ним, или он был на продленке, а со второго класса, вернее с половины первого, уже оставался дома один, мы вешали ему ключ на веревочке, и он приходил сам. В первом классе боялся, что проспит. У нас три будильника было. Первый будильник — вставать, второй — завтракать, третий — выходить. Потом папа сделал ему маску, повесил на дверь, и в нужное время у маски загорались глаза.

После прибытия в Краснокаменск первым, что попросит Михаил Ходорковский у родственников, будут наручные часы с несколькими будильниками. Слишком привык планировать жизнь с точностью до минуты. А в колонии часы разрешены, в отличие от СИЗО. «Это правда, и мне их передали, — напишет мне Михаил Борисович. — Привычные электронные часы. Они до последнего времени лежали в тюрьме, на складе».

Он и до заключения носил такие: пластиковые часы за 100 долларов. Я долго не могла поверить в подобный ширпотреб на руке олигарха, пока не увидела в записи одного интервью. Черные. Пластиковые.