Ходорковский. Не виновен - [13]

«Один из нас гордился тем, что на олимпиаде по политэкономии вузов Москвы команда МХТИ, в которой он участвовал, нокаутировала команду признанных фаворитов экономического факультета МГУ», — напишут потом Ходорковский и Невзлин в книге «Человек с рублем».

На первом или на втором курсе ребятам с хорошей успеваемостью стали предлагать заниматься комсомольской работой. Считалось, что у них есть время и для общественной нагрузки.

Так Миша попал в комитет комсомола.

Его будущий друг и партнер по бизнесу Леонид Невзлин потом будет утверждать, что они верили в социализм: «Давайте скажем, что так». Мне странно это слышать. Уже тогда, в начале 80-х в моей семье в это не верил никто. Даже Стругацкие казались слишком советскими. И все другие мотивы для занятий комсомольской работой, кроме денег и карьеры, я считала чистым лицемерием. Да и сейчас мне трудно поверить в их искренность.

«У нас на факультете было несколько человек, которые учились на пять ноль, — вспоминает Мурзин. — И только один получал ленинскую стипендию. Тот, кто имел пять ноль, и занимался комсомольской работой. Семь факультетов, семь человек. И было еще два именных стипендиата. Одна студентка была стипендиатом имени академика Баха, это известный биохимик. И стипендию имени академика Шорыгина, российского химика-органика, получал Ходорковский. Мишина фотография висела на доске почета рядом с ректоратом».

Комсомол — ступенька в карьере. Да и выгодно «верить». Отличник может претендовать только на повышенную стипендию. На первых курсах 63 рубля, на старших — 68. Комсомольский активист — на именную: от 75 до 100 рублей. 100 рублей — это ленинская.

Но не всем быть диссидентами. Большинство людей пытаются жить в том обществе, в котором им довелось родиться. И приспосабливаются, и «крутятся», и строят жизнь и карьеру так, как это общество позволяет.

Сейчас либералы от Панюшкина до Улицкой считают своим долгом для порядка пнуть Ходорковского за комсомольское прошлое.

Мне не хотелось к этому присоединяться, а ничего хорошего я сказать не могла, поскольку к активным комсомольцам всегда относилась с насмешливым презрением. Поэтому надеялась миновать эту тему вскользь, почти не касаясь.

Но не дали его институтские знакомые, заявив, что карьера здесь совершенно ни при чем: «Михаил искренне верил в комсомол, как в организацию».

И то же самое говорил он сам.

И его мама.

Ходорковский объяснил мне так: «Для Вас и всех прочих «гуманитариев» это — идеологическая организация, для меня и прочих «технарей» — форма подготовки линейных руководителей (оргработа, ССО [14 — Студенческий строительный отряд.] и т. д.). Если бы у нас кого-то «понесло» обсуждать и сравнивать теории Адама Смита с Кейнсом, то все посмотрели бы, как на придурка. Не наше дело. Наше дело — чтобы ракеты летали».

По-моему, дело здесь не в различии между «технарями» и «гуманитариями», а в разном, теоретическом или практическом, складе ума.

Михаил Борисович — практик, и Комсомол для него всего лишь инструмент.

И я (физик), и Людмила Улицкая (биолог), и мои университетские друзья, в основном, с физфака, мехмата и ВМК — не гуманитарии, но безусловно теоретики, атои созерцатели.

«После второго курса мы были на общеинженерной практике в г. Каунасе на комбинате синтетических волокон, — вспоминает Сергей Ельченинов. — Михаил был в другой половине группы, и с нами не ездил.

Мы жили в общежитии Каунасского политехнического института. Ночью 22 июня толпа местных пацанов горланила под окнами песни на немецком и кричала «Зиг хайль» и «Русс Иван сдавайся». К счастью, у нас хватило ума не выйти на групповые разборки. Но накануне отъезда было решено оставить письмо-обращение к местному населению».

«Обращение» напоминало письмо казаков турецкому султану: «. а если вы по ночам «Зиг Хайль» кричать будете, то танк с постамента может съехать.» Сочиняли вместе, а записывал Сергей.

Студенты уехали, а розовая матерчатая салфетка, исписанная шариковой ручкой, осталась лежать на столе рядом с пузатым графином.

«Наверное, эта салфетка до сих пор подшита в каком-нибудь «деле», — пишет Сергей Ельченинов. — Когда вернулись в институт, декан сказал, что всей мужской половине группы необходимо подойти для беседы к начальнику первого отдела, потому что пришла «телега» из каунасского политеха с требованием разобраться и примерно наказать.

Начальник первого отдела, пожилой, возможно воевавший, дядька с белорусской фамилией «Друца», для беседы, а вернее допроса, вызывал по одному. Мы решили говорить все, как было, но не указывать на того, кто писал. Так и сделали.

Объяснительные наши собрали, подшили.

Потом Друца пригласил всех вместе и выслушал групповой рассказ. Спросил: «Так кто же писал?», мы ответили: «Вместе». Он отпустил нас с миром и даже пальцем не погрозил. Я тогда, честно говоря, испугался, потому что отчислить могли на раз-два.

Месяца через три подходит ко мне Михаил и сообщает, что был у Друцы, и тот ему сказал, что ответ на каунасскую «телегу» не удовлетворил руководство, и они требуют конкретного автора салфеточного письма и готовы провести графологическую экспертизу. Я сказал, что писал я, и почему писал. После этого оставалось только ждать последствий.