Ходи прямо, хлопец - [21]

Клавдия вспомнила военные дороги, солдат в батальоне — хороших ребят, открытых, смелых, от которых на войне, кажется, отлетело все мелкое и грязное, и вспомнились они ей сейчас высветленные расстоянием.

— Может, вы и правы, — сказала она Никифору Кузьмичу, — наверное, не стоило из-за этой Ветохиной психовать.

Получив заключение экспертизы, Хабаров вызвал к себе Клавдию, Ветохину и бухгалтера.

— Садитесь, — пригласил начальник. Достал из стола бумагу и прочитал: — «…Подпись от имени К. М. Барановой исполнена не Барановой, а другим лицом с подражанием подлинным подписям». — Помолчал, глядя на собравшихся, добавил: — Не сошлось. Что отсюда следует? — И сам ответил: — Отсюда следует, что кассир Ветохина сейчас пойдет и выдаст К. М. Барановой двадцать рублей, которые по недоразумению с нее удержала. А бухгалтер Шумейко разберется, как это могло случиться, и мне доложит. Все, можете идти.

Конторские притихли. Что и как докладывал бухгалтер Хабарову, Клавдия не знала, только на доске объявлений вскоре увидела приказ, в котором кассирше Ветохиной за невнимательность объявлялся выговор.

Клавдию вроде бы оставили в покое, даже сторонились ее и разговаривали только по делу. Это ее не очень тревожило: дружбы с конторскими она не искала.

Прошло две недели. Клавдия дежурила во вторую смену. Выдалось свободных полчаса, и она села на скамеечку возле дверей. Вечер был тихий, теплый. Густела синева над головой, а за перевалом еще догорала вечерняя заря.

Прозрачную тишину разрушил треск мотоцикла. Красная машина вылетела из-за поворота, вильнула на мостик через кювет и остановилась у скамьи. Хабаров сошел с мотоцикла и тяжело опустился рядом с Клавдией. Лицо у начальника было землисто-серое.

— Вам плохо? — Клавдия тревожно смотрела на него.

— Сердце что-то барахлит, — ответил Хабаров.

Клавдия побежала в контору, достала из аптечки валидол. Хабаров сунул таблетку под язык, закрыл глаза. Клавдия принесла полотенце, помахала над ним, отерла выступивший на лбу пот.

Он открыл глаза, криво усмехнулся, хотел встать.

— Сидите, — решительно остановила его Клавдия, — не как за начальником ухаживаю, а как за больным. Отдышитесь.

Он опять закрыл глаза. Минут через десять сказал:

— Приглядываюсь я к тебе, Баранова, и не пойму, что ты за человек. Работаешь вроде неплохо, душа человеческая в тебе не усохла, но какой-то склочный бес в тебе сидит. Ну, скажи на милость, зачем ты моей жене звонила?

— Я? — опешила Клавдия. — Когда?

— Не хуже моего знаешь!

— Ничего я не знаю. Не звонила.

— Как не звонила, если звонила. Третьего дня, когда у нас партсобрание было. Сообщила, что я под предлогом, будто у нас собрание, уехал к девкам на восемнадцатый километр. Два дня дома доказывал, что ни к каким девкам не ездил, что действительно сидел на партсобрании.

— А почему ваша жена решила, что это я звонила?

— Она спросила, кто говорит. Ответили: «Диспетчер Баранова».

— И вы поверили?

— Что — я? Она поверила.

— Ладно, — спокойно сказала Клавдия, — сейчас не время спорить и доказывать — поберегу ваше сердце.

Начальник посидел еще немного и уехал.

Через два дня, улучив минуту, когда Хабаров был один, Клавдия вошла к нему в кабинет, поздоровалась и, не спрашивая разрешения, сняла телефонную трубку. Набрала номер и, когда к телефону подошла жена Хабарова, сказала:

— Пять дней назад какая-то сволочь звонила вам, назвавшись диспетчером Барановой, лила грязь на вашего мужа. Я — диспетчер Баранова. Настоящая. Подтвердите, что звонила не я, — и сунула трубку Хабарову.

Тот послушал, морщась, с силой положил трубку на рычажки. Сказал, усмехнувшись.

— Ну, ты сильна.

— Что она сказала?

— Голос, говорит, не тот.

— До свидания. — Клавдия повернулась, как солдат, через левое плечо, и вышла.

Возвращалась в город после работы она в кабине самосвала.

Опустила до отказа стекло и смотрела на дорогу, на зеленые склоны. Пробегали мимо деревья, одетые молодой листвой, как тогда, в Татрах, когда возвращались они домой после окончания войны…

…Удивительное было время. Победа! Кто пережил это майское ликование, никогда не забудет. Кто не пережил, тому не передать, что чувствовали наши солдаты.

В один из майских дней, когда полк готовился к маршу на восток, на родину, Клавдия сказала Метневу, что она беременна.

Метнев был уже подполковником, исполнял обязанности командира полка: прежнего командира тяжело ранило за несколько дней до конца войны. Стояли они тогда в аккуратном чешском городке, Метнев занимал чистенький домик с окнами, прикрытыми жалюзи. Клавдию он держал при себе.

Он сидел за столом и разбирал бумаги, Клавдия стала за его спиной, положила руки на спинку кресла.

Услышав, что ему сказала Клавдия, Метнев, не оборачиваясь, крепко потер шею ладонью.

— Что же мне делать? — спросила Клавдия. — Рожать или сделать аборт?

— Это уж ты смотри сама, — ответил Метнев. — Как хочешь.

Клавдия заплакала. Он обернулся.

— Ну, чего ты? Я же тебя не неволю. — Встал и обнял ее. — Перестань.

Она затихла и напряглась, собрала всю себя в комок, чтобы не повиснуть у него на шее и не разреветься. В эту минуту она все уже про себя решила.

Через два дня Клавдию отвезли в медсанбат с сильным кровотечением. А еще через пару дней был получен приказ на марш. Клавдия упросила, чтобы ее устроили в санитарной повозке. Знакомые девчата набросали ей сена, соорудили мягкую постель, и она, осунувшаяся, бледная от потери крови, лежала в повозке и смотрела в небо, по которому плыли чистые летние облачка, на кроны деревьев, нависавшие над дорогой.