Ход Роджера Мургатройда - [12]

Некоторые из вас, разумеется, вспомнят, что первую главу «Двенадцатого удара» я поместила именно в такой «водопойной яме», которую назвала «Желтый какаду». Мою жертву закалывают ножом в спину в двенадцать часов на встрече Нового года, и никто из собутыльников не слышит его вопля, потому что гремят колокола, лопаются воздушные шарики, дудят дудки, и все хором поют «Забыть ли старых нам друзей!». По меньшей мере десять минут после совершения преступления его тело поддерживается в вертикальном положении раскачивающейся пьяной плотной толпой, что дает возможность убийце незаметно выскользнуть из… Ну хорошо, я вижу по вашим лицам, что сейчас не время углубляться в это.

В двух словах: Реймонд был неуместен, попросту и безнадежно неуместен. Он был неуместно одет. Шелковый лососевого цвета галстук, который он надел поверх полосатого пуловера в тошнотворно пастельных тонах. Готова согласиться с вами, что это, возможно, последний крик на пляжах Жуан-ле-Пен, но абсолютно неуместный в английском загородном доме в декабре месяце, и широченные оксфордские штаны, с величайшей небрежностью заправленные в сапоги мутно-зеленого цвета. Жаль, что все мы не можем относиться с такой небрежностью к тому, как мы выглядим. Впрочем, у большинства из нас просто не хватает для этого времени.

Он был загорелым, так ОН сказал, но сразу было очевидно, что тут не обошлось без темнокожих предков. Он все время говорил «Де-еточка!», к кому бы из нас не обращался, а даже Кора на такое не способна. Только вообразите, я заметила, как он согнал муху с края своего бокала с коктейлем, и услышала, как он ей сказал: «Порхай отсюда, де-еточка!» Мухе! Ну, да у него все должно быть в превосходной степени. Когда он без конца распинался про тончайшее то и величайшее это, возникало ощущение, что в тебя летят брызги слюны из восклицательных знаков. И он принадлежал к типу любителей ронять в разговоре имена, причем предпочитая уменьшительные или прозвища. Его разговор состоял из сплошных Бинки, и Ларри, и Герти, и Вив – часто казалось, что слушаешь детский лепет.

Даже когда он соглашался с вами, иногда это раздражало, до того он преувеличивал! Фаррар – он всюду носит с собой собственную пепельницу, маленькую бронзовую урночку с крышкой, которая открывается и закрывается, вон она, на ручке дивана. Ну так когда Реймонд принялся ею восхищаться, и Фаррар признался, как сложно вытряхивать из нее на ночь окурки, он буквально содрогнулся и сказал: «О, как, как я вам сочувствую! Как „мучительно это должно быть!» Что скажете? Мучительно! Вытрясти окурки из пепельницы? Невозможно вообще было понять, говорит он серьезно или нет.

Да, и еще это его словечко! ПРОНИКАЮЩИЙ. Стихи Тагора были Проникающими. Философия Шпенглера была Проникающей. Sole aux ortolans[4] в «Эйфелевой башне» были Проникающими. Да, кстати, говоря об «Эйфелевой башне», я имею в виду лондонский ресторан, а не парижский монумент. Промах, который допустила Мэри и который дорого ей обошелся. Она, кроме того, спутала «Весну Священную» с «Шорохами весны» – ошибка, которую может допустить кто угодно, но ей пришлось настрадаться! О, он был неуместен, неуместен, неуместен! Просто – не один из нас, знаете ли. Иного выражения я не нахожу.

Ну, Трабшо, предоставляю вам самому догадаться, какой степени достигло наше раздражение еще далеко до конца вечера. Однако переливать через край оно начало на следующий день, то есть вчера, в день Рождества. Атак как ночью был снегопад, Роджер не мог просто вышвырнуть Реймонда вон, рекомендовав, чтобы он отправлялся назад в Лондон в своей распроклятой «испано-сюизе», что (и мы все знали) он, Роджер, изнывал от желания сделать, как бы ни отнеслась к этому Селина.

К завтраку он не спустился, что было непозволительной невежливостью с его стороны. Но по крайней мере это предоставило Селине возможность запоздало принести извинения всем и каждому за его поведение. Будь это не Рождество, я убеждена, между ней и ее отцом произошла бы тягостная сцена. Но в духе этого Дня полковник решил – и посоветовал нам всем тоже решить и постараться – терпеть неприятную ситуацию, насколько в наших силах.

Затем, когда он наконец соизволил появиться, все еще не побрившись, все еще в халате, в десять сорок пять утра, и обнаружил, что со стола убрано, он тотчас спустился в кухню и потребовал, чтобы миссис Варли – она кухарка, – он потребовал, чтобы она приготовила ему яичницу с беконом, и принялся пожирать ее по-волчьи, держа тарелку на коленях, и запах разливался по всей гостиной, пока все мы пытались и дальше играть в канасту. Но и наевшись, он продолжал бесцеремонно болтать, пока мы играли – просто выразить не могу, как это мешало, – и притом курить свои бурые вонючие сигареты – «Собрани» они, по-моему, называются – и противно булькать, прихлебывая из своей фляжки.

А потом с течением дня этот мерзкий его язык буквально начал источать яд.

Примеры? Трудно припомнить конкретно, так как их множество. А, да – погодите. Когда Мэдж, глядя в окно на снег, который продолжал закручиваться вихрями вокруг дома, упомянула, какое странное чувство он у нее вызывает, ведь всего лишь два месяца назад она в Греции плавала, ну, просто как в сказке, Реймонд с самым невинным видом заметил, что сравнение, которое она употребила, напомнило ему о стряпне миссис Варли. Когда же она спросила его почему, ответом было, что его яичница с беконом «плавала в жиру, прямо как в смазке».