Хочу женщину в Ницце - [148]

После смерти Марка Аврелия его единственный сын Антонин Коммод сохранил сестре своей Луцилле все знаки императорского достоинства: в театрах она сидела в императорском кресле, всюду перед ней несли факел, но жене Коммода Криспине все это не нравилось. Луцилла тоже тяжело переживала конкуренцию с Криспиной. В конце концов, уличенная в заговоре против брата, Луцилла умерла на Капри, а Криспина была обвинена своим мужем Коммодом в прелюбодеянии. Любил ли кого Коммод? Конечно, да! Но это была вовсе не жена, а Марция. Целых десять лет она своей красотой и искусством продажной женщины сводила его с ума. Будучи рабыней сестры Коммода, она получила от него вольную и попала во дворец на Палатин в качестве любовницы императора. Ее положение ничем не отличалось от положения законной жены, за исключением преднесения факела. В его покоях красовался огромный портрет Марции в обличье амазонки. Невероятно, но этим непредсказуемым Коммодом, уничтожившим почти всех сенаторов в Риме, управляла вольноотпущенница, она-то, скорее всего, и спасла тогда, о чем говорила Юлия Меза, Севера и ее, Юлию Домну, а точнее, их законный брак. Удивительно, но красивые женщины, Марция и Юлия Домна, стали добрыми подругами, общавшимися много лет друг с другом без зависти, ревности, злобы и цинизма, а предметом их вечных споров была только великая культура Греции, откуда собственно родом и была Марция Аврелия Цейония Деметриада.

«Уж если до конца быть честной перед сестрой, – думала Домна, – то Марция оказала мне и Северу помощь дважды, поскольку неудержимое стремление к престолу моего мужа сыграло с ним злую шутку, когда он, вернувшись из Галлии, недолго исполнял проконсульскую должность в Сицилии и необдуманно вознамерился обратиться к местным халдеям за предсказаниями, будет ли он императором. Вскоре по доносу «доброжелателя» последовало обвинение, грозящее смертью Северу. Вершить суд было поручено самому префекту претория, который откровенно симпатизировал Марции и дурно отзывался о Коммоде. Тогда обвинен был только клеветник, за что и был распят на кресте. Конечно, обошлось не без помощи моей подруги».

Юлия Меза долго сидела в полном молчании, не сводя глаз с императрицы и изумлялась, как та, кому принадлежит весь этот мир, готовый исполнять ее волю, неумело и неуклюже пытается скрыть свои сокровенные мысли под маской улыбчивой и добродушной женщины.

Юлия Домна после долгого молчания медленно подняла голову и, встретив пронзительный взгляд сестры, преспокойно продолжала разговор, так и не пожелав поделиться с ней вслух своими женскими секретами, а, может быть, и горестными обидами.

– Благодарю тебя, сестра, – тихо сказала она, – за содержательный разговор об Апулее. Этот софист и впрямь философ, да какой! Он утверждает, что силой наш мир исправить нельзя. Он призывает бороться не со злом, а с питающим зло невежеством, в то время как мы пытаемся противопоставлять злу только наши добродетели.

Юлия Меза была очень рада, что их беседа стала приобретать другое направление и с готовностью поддержала сестру, с легким сердцем продолжив разговор.

– Да, пожалуй, зависимость Апулея от философии Платона очевидна. Ну как тут не вспомнить Сократа: «Лишь невежда совершает зло, а познавший самого себя может стать добродетельным».

Юлия Домна тоже не скрывала удовольствия от того, что сестра демонстрировала свою готовность продолжать беседу, а не спешила удалиться к себе в повозку под любым предлогом, как она часто делала, едва разговор касался болезненных для нее тем.

– Слава Богине Изиде, – произнесла Августа чуть громче, чем обычно, – что Апулей никого не клеймил, восторгался женской красотой, а не обличал всех и вся, как делал Лукиан, злобно взирая на Рим как на сосредоточение земных пороков, и не был так мрачно погружен в себя, как добродетельный Марк Аврелий. Сейчас, сестра моя, нам как никогда нужен новый Апулей, способный написать книгу не менее знаменательную, чем его «Метаморфозы», но гораздо более познавательную, способную надолго увлечь молодых людей.

– Неужели ты думаешь, что есть тот, кто сможет попробовать написать такую? – с сомнением в голосе спросила Юлия Меза. – Впрочем, постой, не говори ничего, я сама догадаюсь, кто бы такое мог сделать. Ну конечно, – от возбуждения Меза повысила голос. – Это, скорее всего, Клавдий Элиан, отменный мастер. Умеет и поучать, и развлекать.

– Не угадала, – Домна, как счастливый ребенок, зашмыгала носом от удовольствия, – но вполне соглашусь с тобой, что его «Пестрая история» и впрямь была хороша, я, помнится, писала ему об этом в Рим. Представляешь, этот молодой блюститель древних нравов Вечного Города до сих пор не женат и продолжает сторониться красавиц, которых я ему рекомендовала. Для меня остается загадкой, почему он вознамерился умереть бездетным? Уж не тронулся ли он рассудком?

Юлия Меза искренне сожалела, что ее любимец Элиан никак не попадал в сферу литературных интересов императрицы, и ее интенсивная жестикуляция в знак неодобрения сентенцией сестры означала, что она все же желает переубедить собеседницу, переходя на нелицеприятные откровения, свойственные женщине, страдающей уязвленным самолюбием.