Хлебопашец - [71]

Потом я раскрыл «Письма из деревни» Энгельгардта и среди подчеркнутых Мальцевым строк нашел такое: «Если бы хозяину дать власть над погодой, чтобы по его мановению шел дождь или делалось ведро, словом, чтобы в его руках были все атмосферические изменения, то, я уверен, не найдется хозяина, который, командуя погодой, сумел бы так все подладить, чтобы у него был наивысший урожай, наибольший доход. Увлекся бы, например, уборкой сена, напустил бы безмерно звонкую погоду и в то же время позабыл бы холодком ударить на какую-нибудь бабочку или муху. Ан у него червяк либо лен, либо хлеб пожрал бы или скот от язвы подох бы».

В летние дни 1980 года, накануне своего 85-летия, Терентий Семенович написал статью. Написал, но никому не отдал — значит, решил еще над ней поработать.

— Хочется, чтобы каждая мысль была ясной, чтобы была она понята не только учеными, но и рядовыми земледельцами, каждым, кто читать будет,— сказал он в ответ на мою похвалу написанному. И совет мой передать рукопись в печать не принял. — Готово, пожалуй, только обращение к читателям,— добавил Терентии Семенович.

В этом обращении к людям, возделывающим землю и выращивающим хлеб, к людям, которые кормят нашу великую державу, к людям «самой достойной профессии», есть такие слова:

«Всю свою жизнь я был и остаюсь земледельцем. И никогда, ни единого раза не усомнился в величии труда на земле, хоть труд этот и нелегкий. Я радовался и мучился, я торжествовал и переживал, но никогда не терял веры в то, что человек способен познавать стихийные силы природы, а познавая, обращать их во благо людям, во благо себе, даже такие страшные ее силы, как засуха. Веря в это, верю и в то, что человек, хозяйствуя на земле, способен или волен не истощать возделываемую пашню, а еще больше повышать ее плодородие. Эта вера не давала и не дает мне покоя в стремлении «пытать» природу с единственным желанием — выведать тайны ее, ее законы, в следовании которым, а не в противодействии им и проявляется наша мудрость и сила.

Да, человек способен сохранять землю в постоянной пригодности для возрастающих потребностей. Эта вера, подкрепляемая практикой и получаемыми результатами, и побудила меня написать этот труд, который, хочу надеяться, послужит если не руководством, то хотя бы поводом для размышлений. Движет мною одно страстное желание — чтобы держава наша, народ наш всегда были с хлебом. А хлеб, как известно, всему голова. Так было, так будет всегда».

Возможно, Терентий Семенович перепишет и эти слова, найдет более яркие, обращенные к людям, к гражданам страны своей. Но и эти строки хорошо выражают смысл его жизни и деятельности на земле.

Через некоторое время спрашиваю его про статью: не отдал ли куда? Нет, отложил. Сел за другую — «По пути Марксовой теории». Но и ее положил в стол: что-то в ней не нравилось ему. Про нее напоминали, у него просили ее, но он отмалчивался, отнекивался, говорил, что над ней надо бы еще поработать, однако все некогда, да и не работается что-то.

Я тоже попытался настоять, побудить его к завершению этой статьи, так необходимой сегодня: в ней обнаруживалось философское осмысление и осознание объективных законов земледелия, чего так недостает ныне агрономической науке.

Терентий Семенович выслушивал меня, соглашался, но статью из стола не извлекал. А однажды откликнулся сердито:

— Нет, надо действовать как-то иначе, а уж потом и статья не помешает...

Он уже жил желанием встречи с философами и готовился к ней: нужно побудить людей к действию, а не к разговорам. Так что и статьи эти были не чем иным, как подготовкой к обстоятельному разговору.

Однако временами словно бы охладевал и к этому замыслу. Не передумал ли? Я не задавал ему такого вопроса, но напоминал о встрече, спрашивал: когда она состоится, нет ли договоренности, какие вопросы вынесет на обсуждение?

Терентий Семенович не всегда с равной охотой включался в разговор на эту тему. А однажды, помолчав, проговорил с грустью:

— А все-таки жаль, что человеку так мало отпущено. Только накопит он опыт, осмыслит кое-что, в силу войдет, а его уже старость и немощь подстерегают, уходить торопят.

И признался вдруг, словно помощи просил:

— Как же хочется жить, читать, работать, бороться. Все кажется: что-то не сделано, что-то упустил. Мучит ощущение незавершенности начатого дела. И знаю, завершить бы надо. Да вот беда — сил уже нет. Все чаще появляется усталость.

Я был ошеломлен этим неожиданным признанием. Привык видеть его энергичным, деятельным. Он не знал, что такое скука, свободное время, безделье, потому что никогда не был праздным. А главным правилом своей жизни, как он сам однажды написал в анкете, считал: «Успевать работать, успевать читать и думать о прочитанном». Но ему всегда катастрофически не хватало времени. За всю свою жизнь он ни разу не попросился в отпуск, чтобы отдохнуть от трудного своего дела.

И вот этот великий трудолюбец, который всегда работал на пределе физических и душевных сил своих, не умевший жить без дела, которое и было его жизнью, превращенной в трудовой подвиг, — вот этот человек без всякой позы, виновато склонив голову, признавался в усталости.