Хлеба и зрелищ - [7]

Муссо все еще лидирует в группе бегунов, догоняющих Берта; теперь они бегут вплотную друг к другу, словно на поводу у лидера. Наверху, в ложе для почетных гостей, разыгрывается торжественный спектакль, рукопожатия, поклоны, согнутые спины — появился обербургомистр, добродушное лошадиное лицо. Этого старого политикана доставили сюда, чтобы он сказал («С вашего разрешения…») несколько слов зрителям; его задача — продемонстрировать глубокую, да, да, глубокую связь между властями и спортом. Ибо власти глубоко убеждены в том, что в здоровом теле — здоровый дух, а это, в свою очередь, означает, что все, кто придерживается этой истины… и так далее и тому подобное… «При награждении победителей мы услышим…»

Один из судей прерывает состязание копьеметателей и делает предостерегающий знак Виганду, тренеру Берта, который хотел перебежать площадку под траекторией копья. В Милане, когда один секундометрист перебегал через площадку во время соревнования копьеметателей, раздался истошный крик: копье скрылось из глаз, потом скользнуло к земле и с удивительной точностью врезалось судье между лопаток, пригвоздив его к земле. Бедняга даже не шевельнулся, только древко копья еще слегка дрожало над его спиной… В редакции не захотели напечатать эту фотографию.

Берт опустил руку. Думает, что ему будет легче. Нет, это не поможет, исход предрешен: его бег может закончиться только поражением, я не буду писать о нем, мне даже не придется называть его в первой пятерке, он этого не заслужил…

Сколько времени прошло с тех пор, как я впервые написал: «Берт Бухнер — победитель, не имеющий соперников»? Это случилось в летнее воскресенье, в порту. Начался отлив, пятна нефти сверкали на солнце. Люди в воскресных костюмах прогуливались по плавучему причалу; воскресные прически, воскресные лица… Я рассматривал их с верхней палубы самоходного парома, который, легко покачиваясь, будто дыша, стоял у пирса. Старый худой матрос угрюмо бросил конец, был слышен звон машинного телеграфа, шум моря за кормой, паром отчалил — да, это было в то воскресенье, на реке. Сперва я увидел только затылок, спину и измятый пиджак. Человек стоял впереди, на самом носу, опершись о белые поручни, и смотрел на воду, которую резал нос парома, вздымая пену. Этот человек напоминал деревянную фигурку, заменявшую на старинных кораблях бушприт; его длинные пепельные волосы падали на шею, штаны были в пятнах, отвороты обтрепаны. Он не шевелился, словно бушприт стоявшего на приколе корабля.

Я ждал, Когда он обернется: мне хотелось увидеть его лицо. Меня заинтриговал этот парень, одиноко стоявший на носу парома, а потом — любопытство мое еще возросло — я начал мысленно рисовать лицо парня: представил себе дерзкое лицо спекулянта с миндалевидными глазами, отрешенное лицо солдата, вернувшегося из плена, — в ту пору пленные постоянно околачивались у дверей разных учреждений; я даже придумал ему лицо впавшего в детство пенсионера. А он все стоял ко мне спиной, словно окаменев, и смотрел на воду. Мы шли по реке, поднялись к заброшенной гавани, прошли мимо разбитого зеленого буя и, проплыв под мостом, оказались в канале, близ которого находился обсаженный тополями стадион спортивного общества портовиков. Я ехал сюда по заданию редакции, где проработал всего несколько месяцев. Мне было поручено написать репортаж о чемпионате в спортивном обществе портовиков, три столбца для местной хроники. Мы приблизились к прямым, как лезвие ножа, шпалерам из тополей. Боже, какая вдруг поднялась вонь! Она неслась с рыбозавода — кирпичного, похожего на коробку здания, которое высилось на противоположной стороне стадиона, от этой вони рябило в глазах: ядовитая зелень, зеленое гнилостное мерцание оскаленных рыбьих голов… Паром остановился, и тут, именно в эту секунду, стоявший на носу человек обернулся: это был Берт.

Со времени его бегства из лагеря я не видел Берта. Я радостно бросился к нему, хлопнул его по плечу и заметил, что он вздрогнул, потом улыбнулся. Казалось, Берт не очень удивился нашей встрече, во всяком случае, радость его была не столь бурной, как моя; с улыбкой, но и с какой-то внутренней холодностью воспринял он мои восторги.

Паром тихонько скользнул к причалу. Накатившаяся волна хлестнула о крутой каменный берег канала.

— Время от времени я совершаю такие экскурсии, — сказал Берт. — Кажется, что гуляешь по лабиринту.

Эту экскурсию он все-таки прервал: я уговорил его сойти с парома. Мы спустились по трапу, стиснутые с двух сторон родственниками и друзьями портовых спортсменов. Подойдя к деревянной будке, я предъявил свою журналистскую карточку, купил входной билет Берту, и мы вошли на стадион спортивного общества портовиков.

Зрителей было не очень много, но зато те, кто пришел, нетерпением, темпераментом, участием и проявлением родственных чувств компенсировали свою малочисленность. За трухлявыми деревянными барьерами стояли невесты, жены, родители и дети участников соревнований, ветераны общества, его меценаты и основатели. (Это спортивное общество было бедным, его мало кто знал, о нем не упоминали по радио, кинокамеры не нацеливались на спортсменов этого общества, и, если не считать Катценштейна, никто из его членов не получил особой известности. Катценштейн занял однажды четвертое место в беге на три тысячи метров с препятствиями, поэтому председатель общества Кронерт называл его не иначе, как «наш знаменитый Катценштейн».)