Хлеба и зрелищ - [10]

— Ничего, старина, не волнуйся, я чувствую себя отлично. Забавный бег. Давненько я так хорошо себя не чувствовал.

И я, не глядя на него, ответил:

— Тебе надо продолжать, Берт, ты мог бы стать хорошим бегуном. Не смей бросать это дело. Я никогда еще не видел забега, в котором новичок добился бы таких результатов.

Берт промолчал.

Протяжный гудок парома у причала. Дождь лил, а мы бежали по стадиону, по лужам, по размытому песку ям для прыжков, бежали мимо спортсменов и зрителей — Tea оказалась права. Последним вскочил на паром Кронерт, держа в руке портфель с почетными грамотами. Едва он ступил на палубу, как начал суетливо оглядываться: он искал Берта, нашел нас у трубы; снова — в который уже раз! — поздравил Берта, а потом, вытирая огромным носовым платком свою шарообразную голову, принялся его обрабатывать. Атаку он повел осторожно, расспросил, на что Берт живет, и пригласил его в клуб общества, в облюбованную портовыми спортсменами пивнушку.

— Там мы сможем все обговорить.

И мы пошли туда, чтобы все обговорить. У них была замечательная пивнушка: спереди стол, за которым можно было пообедать, сзади — отделенная раздвижной дверью клубная комната, уютный храм для пивных возлияний; на прокопченных обоях висели трофеи спортсменов-портовиков: вымпелы, медали, разноцветные ленты, серебристые картонные гирлянды, фотографии. На полках красовались отвратительные бронзовые фигурки атлетов, которые застыли во время решающего движения — в броске, в прыжке, в толчке; все эти движения они проделывали без всяких усилий, диск метали с вялой невозмутимостью, даже молот бросали играючи. Какой-то старик с умным лицом объяснял происхождение трофеев. Это был Лунц, «отец спорта», как его здесь называли. С любезной настойчивостью водил он нас по залу рассказывая о славных победах портовиков; он был свидетелем всех побед, помнил все результаты. В конце концов он признался, что хочет написать «Исследование о марафонском беге» и что материалы он уже привел в порядок.

Виганд тоже пришел в пивную, и Бетефюр — билетный кассир. Они поочередно заводили разговор с Бертом, но чем больше они говорили, тем молчаливее становился Берт. Его мутило от голода, но прошло немало времени, прежде чем портовики догадались об этом. Кронерт сам сходил на кухню и принес Берту порцию горячей копченой корейки с кислой капустой.

Народ здесь был удивительно радушный, а пивнушка замечательная. «Отец спорта» Лунц, похожий на мышь, сидел за столом, и вид у него был ликующий; только Бетефюр с его угловатой физиономией — сильно смоченные водой волосы причесаны на прямой пробор — мне не поправился. Стоило ему раскрыть рот, как меня начинало тошнить; он, видите ли, считал, что «только мы, немцы, поняли значение спорта для Запада». Бетефюр был дантистом и никогда не занимался спортом. Однажды он увидел, как по гаревой дорожке бежал великий Рудольф Харбиг, и с той поры понял, что без спорта ему не жить, — Бетефюр, этот западный слизняк, этот…

А Берту по-прежнему хотелось только есть и ничего больше; после того как он быстро, не поднимая глаз от тарелки, проглотил свою корейку, они продолжили переговоры, переговоры, которые сильно смахивали на сватовство. Они сватали его, как невесту, и после второй кружки пива невеста попалась в сети: Берт стал членом спортивного общества портовиков. Я наблюдал за Хорстом, сидевшим напротив: этот человек, которому Берт в первом же забеге нанес столь убедительное поражение, интересовал меня больше всех. Что скажет, как будет вести себя свергнутый чемпион, поверженный идол? Смирится ли этот рослый парень со своей неожиданной отставкой?

Я смотрел ему в лицо: оно выражало удовлетворение. Хорст протянул через стол руку Берту. Чокнулся с ним. Сказал:

— Теперь у нас будет наконец настоящее спортивное общество.

Хорст Мевиус был настоящий спортсмен.

В тот вечер в клубе портовиков среди скромных призов все вдруг поняли, что новый сезон они начнут вместе с новичком; Берт был их тайным козырем, о котором не знали соперники, но и сами они еще не знали всех его возможностей и резервов. И старик Лунц поднял мышиную мордочку и прищурился; глядя на спортивные трофеи, он думал, сможет ли этот новичок получить новые, более ценные награды? Осуществит ли их мечту о серьезных победах? Прославит ли свое имя и их скромное общество за пределами порта, на солнечных стадионах, на шумных аренах Европы, где о победе возвещают на многих языках? Я видел, как Лунц улыбался странной пророческой улыбкой.

«Велика была победа, кто принесет ее в Афины?» Да, «отец спорта» Лунц первый понял, кто принесет им победу! Tea, робкая толстушка, тянула лимонад через соломинку, и ни одно слово не слетело с ее тонких губ, но она открыла Берта для себя и уже по-матерински жалела его. Кронерт хотел на всякий случай покрепче привязать Берта к их обществу — они думали над этим до тех пор, пока не решили, что их пивнушке необходим швейцар и что Берт, только он один, обладает всеми необходимыми для этой роли качествами. И тут Tea утвердительно кивнула и скрестила на столе руки.

Поздно вечером начались танцы — спортивный бал в честь окончания соревнований. Спортсмены явились с невестами и женами, пришли ветераны, меценаты и основатели общества — они дали название балу, окрестив его «Круг по гаревой дорожке». Столы сдвинули, и Виганд, тренер, дал старт веселью, которое разделили все. «Круг по гаревой дорожке» был открыт. Танцоры соревновались в «спринте», прыгали, толкались; захлебываясь от восторга, передавали друг другу партнерш по танцам, словно эстафетную палочку, долго и сосредоточенно кружились, как метатели молота, — словом повторяли всю спортивную программу. Берт не отставал от других — он был всюду, где кипело веселье, всюду я видел его худое лицо и длинные пепельные волосы. Да, первый забег, первая победа уже сказались на нем, выведя его из состояния мрачного оцепенения; казалось, сделав рывок на дистанции, он оставил позади все связанное с прошлым; уже тогда, на спортивном балу, я понял, что Берт заново начал свою жизнь. И я видел, что Tea, дочь Кронерта, имеет самое прямое отношение к его новому старту. Они покружились около моего столика, Берт подмигнул мне. Толстушка — в двадцать лет она уже походила на озабоченную клушу — не скрывала своих надежд…