Хлеб великанов - [26]

Дружба, начавшаяся в Эбботс-Пьюисентс, продолжалась и крепла. Они вместе с Верноном учились в Итоне, затем в Кембридже. На каникулах все трое много времени проводили вместе.

— А скульптура? — вдруг спросила Джо. — У тебя она будет?

— Конечно. Ты все еще не остыла к лепке?

— Да, это единственное, что меня привлекает.

Взрыв смеха раздался со стороны Вернона.

— Да, а что будет через год? Ты будешь неистовым поэтом или еще чем-нибудь.

— Чтобы найти свое призвание, требуется время, — с достоинством сказала Джо. — Но на этот раз я говорю совершенно серьезно.

— Как всегда. Слава богу, ты забросила эту чертову скрипку.

— Почему ты так ненавидишь музыку, Вернон?

— Не знаю. Так было всегда.

Джо обернулась к Себастьяну. Тон ее голоса изменился — он невольно стал сдержанным.

— Что ты думаешь о работах Поля Ламарра? Мы с Верноном в воскресенье были у него в студии.

— Ерунда, — коротко отозвался Себастьян.

Джо слегка покраснела.

— Ты просто его не понял. По-моему, он великолепен.

— Убожество, — невозмутимо сказал Себастьян.

— Себастьян, временами ты бываешь препротивный. Из-за того, что Ламарр осмелился порвать с традицией…

— Вовсе не из-за этого. Человек может порвать с традицией, сформовав стилтон[11] и назвав его купанием нимфы. Но если при этом он не сумеет убедить тебя и произвести впечатление, это провал. Сделать не так, как другие, — не значит быть гением. Девять из десяти делают это для того, чтобы их заметили. Дешевка.

В дверь заглянула миссис Левин.

— Чай готов, дорогие мои, — сказала она, сияя улыбкой.

На ее могучем бюсте позвякивали и поплескивали украшения из гагата. Поверх искусной прически сидела большая черная шляпа с перьями. Она являла собой законченный символ процветания. Глаза ее с обожанием устремились на Себастьяна.

Они встали и собрались идти за ней. Себастьян тихо сказал:

— Джо, ты не сердишься?

Голос его вдруг стал юным и жалобным, и прозвучавшая в нем мольба показала, какой же он еще незрелый и ранимый. Мгновение назад это был голос хозяина, самоуверенно попирающего закон.

— Почему я должна сердиться? — холодно возразила Джо.

И, не глянув на него, пошла к двери. Себастьян провожал ее тоскующим взглядом. Она была красива той магнетической красотой, которая рано созревает, — почти мертвенно-белая кожа, а ресницы такие густые и темные, что на фоне щек казались гагатовыми. В самих ее движениях была какая-то магия, темная и страстная. Хотя она была младшей из них троих, ей только что стукнуло двадцать, она чувствовала себя самой старшей. Вернон и Себастьян были для нее мальчиками, а она презирала мальчиков. Собачья преданность Себастьяна ее раздражала. Ей нравились мужчины с опытом, мужчины, которые говорят волнующие, не совсем понятные вещи. Она опустила глаза, вспомнив Поля Ламарра.

2

Гостиную миссис Левин отличала странная смесь кричащей роскоши и превосходного, граничащего с аскетизмом вкуса. Богатство шло от нее: она любила бархатные портьеры и подушки, мрамор и позолоту, а вкус — это был Себастьян. Он посрывал со стен пестрые разностильные картины и повесил две по своему выбору. Мать примирилась с их простотой, как она это называла, когда услышала, какая огромная сумма за них уплачена. В числе подарков сына были странный кожаный испанский экран для камина и изысканная, перегородчатой эмали, ваза.

Усевшись возле массивного серебряного чайного подноса, миссис Левин двумя руками подняла чайник и приступила к расспросам, тоже слегка шепелявя.

— Как поживает ваша матушка? Она совсем не бывает в городе. Передайте ей, что так она заржавеет. — Она издала добродушный хриплый смешок — Я никогда не жалела, что мы в придачу к имению купили дом в городе. Дирфилдс — это очень хорошо, но хочется иметь немножко жизни. Себастьян скоро вернется домой — он переполнен планами! Да-да, и отец его был такой же. Поступал вопреки всем советам, и каждый раз не терял деньги, а удваивал или утраивал. Мой бедный Якоб был такой умный.

Себастьян думал: «Хоть бы она этого не говорила. Джо терпеть не может такие разговоры. Она и так сейчас настроена против меня…»

А миссис Левин продолжала:

— Я взяла ложу на среду на «Королей в Аркадии». Вы пойдете, мои дорогие?

— Я ужасно сожалею, миссис Левин, — сказал Вернон. — Хотелось бы, но мы уезжаем в Бирмингем.

— О, так вы едете домой?

— Да.

Почему он не сказал «едем домой»? Почему это звучит для него так неестественно? Конечно потому, что его дом, его единственный дом — это Эбботс-Пьюисентс. Дом. Чудное слово, но как много оно может означать. Он вспомнил слова песни одного из приятелей Джо, из тех, что вечно толкутся «округ нее (что за отвратительная была музыка!). Теребя воротник и умильно глядя на Джо, он пропел: «Дом — это там, где сердце, где сердце может быть».

В его случае дом должен быть в Бирмингеме, там, где его мать.

Как всегда, при мысли о матери его охватило неспокойное чувство. Он ее, конечно, любит. Матерям, к сожалению, ничего не объяснишь, они не понимают. Но он ее очень любит — как же иначе. Она часто повторяет: он — это все, что у нее есть.

Но какой-то бесенок в душе Вернона неожиданно ухмыльнулся. «Что за чушь ты несешь! У нее есть дом, есть слуги, чтобы ими командовать и третировать их, есть подруги, чтобы посплетничать, она окружена своими. Во всем этом она нуждается гораздо больше, чем в тебе. Она тебя любит, но чувствует облегчение, когда ты уезжаешь в Кембридж; а ты — еще большее!»