Хиросима - [19]

В общей сложности госпожа Сасаки пролежала два дня и две ночи под куском кровли с раздавленной ногой и двумя малоприятными компаньонами. Разнообразие вносило лишь то, что иногда в просвете своего укрытия она видела, как люди подходили к заводским бомбоубежищам и веревками вытаскивали из них трупы. Нога побелела, распухла и стала гноиться. Все это время у нее не было ни еды, ни воды. На третий день, восьмого августа, несколько друзей, решивших, что она мертва, пришли за телом и нашли ее. Они сказали, что ее мать, отец и младший брат, которые в момент взрыва находились в детской больнице Тамура, где ребенок проходил лечение, объявлены мертвыми, так как больница была полностью разрушена. Потом друзья оставили ее наедине с этой новостью. Позже какие-то люди отнесли ее, подхватив за руки и ноги, на довольно большое расстояние, где ждал грузовик. Затем этот грузовик час катил по ухабистой дороге, и госпожа Сасаки, до этого уверенная, что нечувствительна к боли, поняла, что это не так. Ее довезли до станции скорой помощи в районе Инокути, где повреждения осмотрели два армейских врача. Когда один из них коснулся раны, она потеряла сознание. Госпожа Сасаки очнулась как раз в тот момент, когда они обсуждали, ампутировать ей ногу или нет: один сказал, что у нее газовая гангрена, и заметил, что она умрет, если ногу не ампутировать, а другой посетовал, что у них недостает инструментов для проведения операции. Она снова потеряла сознание. Когда она пришла в себя, ее несли куда-то на носилках. Госпожу Сасаки посадили на катер, который доставил ее в военный госпиталь на остров Ниносима. Другой врач осмотрел ее и сказал, что газовой гангрены нет, однако присутствует весьма скверный открытый перелом. Он холодно сообщил, что больница сейчас делает только неотложные операции и он сожалеет, но, поскольку гангрены нет, ей придется сегодня же вернуться в Хиросиму. Потом доктор измерил ей температуру, и показания термометра заставили его изменить решение — он позволил Сасаки остаться.

В тот же день, восьмого августа, отец Цесьлик отправился в город на поиски господина Фукаи, секретаря епархии, который против своего желания покинул пылающий город на спине отца Кляйнзорге, а после в спешке вернулся обратно. Отец Цесьлик приступил к поискам в районе моста Сакаи, где иезуиты в последний раз видели господина Фукаи; потом он отправился на Восточный плац, в район для эвакуируемых, куда мог отправиться секретарь, — там Цесьлик искал его среди раненых и убитых; затем он пошел в полицию. Никаких следов секретаря найти не удалось. В тот же вечер в доме иезуитов студент-теолог, живший с господином Фукаи в миссионерском доме, рассказал, что за несколько дней до бомбардировки во время воздушной тревоги секретарь сказал ему: «Япония умирает. Если здесь, в Хиросиме, будет воздушный налет, я хочу умереть вместе со своей страной». Священники пришли к выводу, что господин Фукаи стремительно вернулся в город, чтобы принести себя в жертву огню. Больше они никогда его не видели.

В госпитале Красного Креста доктор Сасаки проработал три дня напролет, лишь однажды заснув на час. На второй день он начал накладывать швы на самые страшные порезы и всю следующую ночь и весь следующий день занимался только этим. У многих раны гноились. К счастью, кто-то нашел нетронутый запас нарукопона, японского седативного препарата, и он раздал его тем, кто испытывал боль. Среди персонала ходили слухи, что эта большая бомба содержала что-то необычное, потому что на второй день заместитель начальника госпиталя спустился в подвал, где хранились рентгеновские пластины, и обнаружил, что все они засвечены. В тот же день из города Ямагути прибыли новый врач и десять медсестер с запасом бинтов и антисептиков, а на третий день из Мацуэ прибыл еще один врач с десятком медсестер — но все равно на десять тысяч пациентов приходилось всего восемь врачей. На третьи сутки после полудня в голове доктора Сасаки, измученного постоянным накладыванием швов, окончательно поселилась мысль, что мать, вероятно, считает его мертвым. Ему разрешили поехать в Мукаихару. Он дошел до окраины, за которой все еще ходили пригородные поезда, и поздно вечером добрался до дома. Но мать сказала, что с самого начала знала, что с ним все в порядке: раненая медсестра зашла и рассказала ей об этом. Доктор Сасаки лег в постель и проспал 17 часов.

Восьмого августа перед рассветом кто-то вошел в комнату дома иезуитов, где лежал отец Кляйнзорге, протянул руку к висящей лампочке и включил ее. Внезапный поток света, обрушившийся на полусонного отца Кляйнзорге, заставил его вскочить с постели в ожидании нового взрыва. Сообразив, что произошло, он смущенно рассмеялся и вернулся в постель, где и провел весь день.

Девятого августа отец Кляйнзорге все еще чувствовал усталость. Настоятель осмотрел его раны и сказал, что их даже не стоит перевязывать и, если отец Кляйнзорге будет держать их в чистоте, они заживут через три-четыре дня. Отцу Кляйнзорге было не по себе; он все еще не мог осознать, через что ему пришлось пройти; как будто ощущая вину за весь этот ужас, он решил вернуться туда, где стал свидетелем чудовищной трагедии. Священник встал с постели и пошел в город. Некоторое время он рылся в развалинах миссионерского дома, но ничего не нашел. Он заглянул и туда, где раньше стояли школы, расспрашивал о знакомых. Он искал в городе японцев-католиков, но находил только руины. В дом иезуитов он вернулся ошеломленным и так ничего и не понимающим.