Хиросима - [18]

Утро опять выдалось жарким. Отец Кляйнзорге одолжил у кого-то бутылку и чайник и пошел за водой для раненых. Он слышал, что за пределами парка Асано можно достать свежую водопроводную воду. В саду камней ему пришлось перелезать через стволы поваленных сосен, и он понял, что очень слаб. Вокруг было много мертвых. На красивом лунном мосту он прошел мимо обнаженной женщины; она была жива, но обгорела с головы до ног и вся покраснела. У входа в парк работал армейский врач, но единственным лекарством у него был йод, которым он мазал порезы, синяки, ожоги слизистых — вообще всё, и теперь всё это было покрыто гноем. За воротами парка отец Кляйнзорге нашел работающий кран — часть водопровода исчезнувшего дома, — наполнил емкости и отправился назад. Напоив раненых, он снова пошел за водой. Женщина у моста была мертва. Возвращаясь, он заблудился, огибая упавшее дерево, и, пока искал дорогу, услышал из кустов голос: «У тебя есть попить?» Мелькнула военная форма. Думая, что там только один солдат, он подошел. Но, пробравшись сквозь кусты, увидел около 20 человек — всех в одинаково чудовищном состоянии: лица полностью обожжены, глазницы пусты, жидкость из расплавившихся глаз стекала по щекам. (Вероятно, когда взорвалась бомба, их лица были обращены вверх, возможно, они были зенитчиками.) Их рты представляли собой распухшие, покрытые гноем раны, которыми они уже не могли пить даже из носика чайника. Тогда отец Кляйнзорге сделал из высокой травы соломинку и напоил всех водой. Один из них сказал: «Я ничего не вижу». Отец Кляйнзорге ответил как можно более ободряюще: «У входа в парк работает доктор. Сейчас он занят, но очень скоро придет и, я надеюсь, вылечит твои глаза».

С этих пор отцу Кляйнзорге стало неловко вспоминать, как его когда-то мутило при виде чужой боли и как чей-то порезанный палец мог вызвать у него обморок. А тогда, в парке, он был так ошеломлен увиденным, что сразу же после того, как покинул эту ужасную сцену, остановился на тропинке у одного из прудов и стал обсуждать с каким-то человеком, можно ли без вреда для себя съесть жирного полуметрового карпа, который плавал вверх брюхом на поверхности воды. После некоторого раздумья они решили, что делать этого все же не стоит.

Отец Кляйнзорге наполнил чайник и бутылку в третий раз и вернулся на берег реки. Там, среди мертвых и умирающих, он увидел молодую женщину с иголкой и ниткой — она чинила свое слегка порванное кимоно. Отец Кляйнзорге добродушно пошутил: «О, да вы настоящая модница!» Она рассмеялась.

Наконец, почувствовав усталость, отец Кляйнзорге лег. Он заговорил с двумя очаровательными детьми, с которыми познакомился накануне днем, и узнал, что их фамилия Катаока; девочке было 13, а мальчику — пять. Девочка как раз собиралась идти в парикмахерскую, когда упала бомба. Семья направилась в парк Асано, но мать решила вернуться домой — за едой и запасной одеждой; толпа бегущих людей разделила их, и больше мать они не видели. Иногда они резко прекращали веселые игры и начинали плакать по матери.

Детям в парке было трудно выдержать ощущение произошедшей трагедии. Тосио Накамура был очень взволнован, когда увидел друга Сэити Сато, плывущего в лодке вверх по реке вместе с семьей; он выбежал на берег, помахал рукой и закричал:

— Сато! Сато!

Тот повернул голову и крикнул:

— Кто это?

— Накамура.

— Привет, Тосиё!

— Вы в порядке?

— Да, а как вы?

— С нами все хорошо. Моих сестер рвет, но я в порядке.

Отца Кляйнзорге мучила жажда, и он уже не чувствовал сил, чтобы еще раз пойти за водой. Незадолго до полудня он увидел женщину, которая что-то раздавала. Вскоре она подошла к нему и сказала нежным голосом: «Это чайные листья. Пожуйте их, молодой человек, и жажда отступит». От ее кротости и спокойствия отец Кляйнзорге почти заплакал. В течение нескольких предшествующих недель он страдал от ненависти к иностранцам, которую японцы проявляли все чаще, и оттого чувствовал себя неловко, даже общаясь со своими японскими друзьями. Сейчас этот жест незнакомки практически вызвал у него истерику.

Около полудня из дома иезуитов пришли священники с тележкой. Они побывали на месте, где стояло здание городской миссии, и забрали несколько чемоданов, хранившихся в бомбоубежище, а на пепелище капеллы взяли остатки расплавленных священных сосудов. Они уложили в тележку сделанный из папье-маше чемодан отца Кляйнзорге и вещи, принадлежавшие госпоже Мурате и семье Накамура, посадили туда двух дочерей Накамуры и приготовились к отъезду. Затем один из иезуитов — с самым практичным складом ума — вспомнил, как какое-то время назад им говорили, что если они понесут материальный ущерб от рук врага, то могут обратиться с иском о возмещении ущерба в полицию префектуры. Священники обсудили этот вопрос в парке — в окружении раненых, которые были так же безмолвны, как лежащие рядом мертвые, — и решили, что отец Кляйнзорге как бывший обитатель разрушенной миссии должен подать заявление. Поэтому, когда священники с тележкой ушли, отец Кляйнзорге попрощался с детьми Катаока и побрел в полицейский участок. Здесь дежурили бодрые полицейские из другого города, одетые в чистые униформы, а вокруг толпились грязные и растерянные жители, спрашивая в основном о пропавших родственниках. Отец Кляйнзорге заполнил бланк заявления и направился через центр города в Нагацуку. Тогда он впервые осознал масштаб разрушений: священник шел квартал за кварталом мимо руин, и даже после увиденного в парке у него перехватывало дыхание. Когда он добрался до дома иезуитов, его мутило от усталости. Перед тем как рухнуть в постель, отец Кляйнзорге лишь успел попросить кого-то сходить за сиротами Катаока.