Хинельские походы - [18]

Глава V УПРАВА

Снег аккуратно расчищен и подметен, над крылечком — вывеска. Неумелой рукой на ней изображено подобие орла с непомерно короткими растопыренными крылышками. Голова птицы велика и уродлива. Орел держит в когтях кружочек, в нем свастика — подобие четырех скрещенных виселиц.

Орленок кажется выпавшим из гнезда галчонком, он силится взлететь, но не может, кривые ножки этого хищника похожи на червей. Под птицей, а которой фашисты хотели символически изобразить восходящую империю, начертано: «Великогермания».

Видна часть слова «Пусто…» Вторая часть — «город» присыпана мерзлым снегом. Еще ниже выведено крупным шрифтом: «Управа».

Бабка, закутанная до бровей платком, долго глядит на Пустогородскую сельуправу, запрокинув голову, дивится на диковинный символ власти и, наконец, разгадав, брезгливо сплевывает:

— Тьфу ты, пакость!

Еще недавно в этом месте красовалась колхозная вывеска и руководил людьми председатель колхозного правления Порфирий Фисюн — партизан гражданской войны, коммунист. Теперь же в управе старостой руководитель секты евангелистов — Матвей Процек.

С евангелием и наганом начал он водворять в селе и колхозе «новый порядок».

Процек был у себя в канцелярии, в управе.

Протяжно кашлянув и погладив козлиную бородку, он начальственно говорил:

— Глянь, как помогли мои меры! Налоги-то поступают… А помнишь, я тебе говорил, наш мужик — подлец, без палки не может! Так и вышло: дуби-и-нушка всему голова!..

Аня, племянница Гусакова, вызванная в сельхозуправу за непрописку в Святище, сидела, незаметная, в углу у порога и уныло молчала.

Единственный собеседник старосты, его писарь, восторженно смотрел то на красивую, «зависимую» от него молодицу, то на своего патрона, ухмылялся и угодливо поддакивал.

Процек откинулся на спинку стула и, многозначительно подняв палец, продолжал:

— А вот освободители наши, хоть и новые для здешнего края, а людишек здешних чуют почище нас. Вот что значит — культурный народ!

Староста сидел в смежной маленькой комнате без дверей, и Аня не только слышала каждое слово Процека, но и брезгливо следила за его жестами и мимикой. Понизив голос до шепота, он неприятно засопел:

— Честно говорю, братец ты мой, таких подлецов, как наши, поискать надо! Я бы — дай мне силу — половину перевешал. Потом с остальными стал бы разговаривать… А посмотри, как в Глухове немцы? Автоматы за спину, в руке — дубинка. Умный подход! Потому они весь мир в свои руки и взяли — нет, скажешь?

Писарь пялил запухшие после очередного магарыча глаза на старосту, конфузливо косился на Аню и завистливо твердил:

— Голова у вас, Матвей Семенович, что уж и говорить!.. Да разве с таким умом Пустогородом править? Вам бы в Глухов! И то, по совести сказать, масштаб мал!

— Хе-хе-хе! Погоди, раб божий, курочка по зернышку, по зернышку… Дзьоб, дзьоб… помаленьку… Матвея Семеновича еще узнают… — Процек снизил голос до свистящего шепота. — Узнают… И, видать, братец ты мой, вскорости.

Писарь расплылся в подобострастной улыбке:

— Грешно, грешно, Матвей Семенович, от меня вам таиться! Я же, так сказать, помощник, что называется, ближайший вам сотрудник! — Он привстал, опершись руками о стол и весь подался к смежной комнате. — Вы, дорогой Матвей Семенович, правой рукой меня однажды называли, уж этого мне в жисть не позабыть… Молю вас, не таитесь… В районную управу переводят вас, ведь так?

Писарь сделал несколько вкрадчивых шагов, даже коснулся дрожащей рукой Процека.

— А если так, то уж, бога ради, и обо мне не позабудьте… Не оставаться же здесь, у нового начальника в услужении, да еще после вас-то?

— А что мне! — хвастал Процек. — Эсманская управа! Там на любую должность примут. Хватай повыше!

— Да вы, Матвей Семенович, извести меня хотите… Хоть одно словечко… Приоткройтесь хотя бы с краешка… — стонал заинтригованный писарь. — Кому же вам довериться, как не мне?

Умасленный писарем, Процек таинственно прошептал:

— Так и быть. Только!.. — И он поднял предостерегающе палец, — Удостоен я особой чести. В делегацию от Глуховщины намечен! В Берлин, наверное, махнем!.. То-то…

— Да что вы? Да неужели? Счастье-то вам выпало?! — отшатнулся писарь, действительно взволнованный признанием шефа. — Дорогой наш Матвей Семенович, да я… да с меня… ведро магарыча! Клянусь, вот сейчас и поставлю!

Сияющий от лести Процек вертелся на стуле, пощипывая бородку и наслаждаясь произведенным на собеседника впечатлением. Затем снова величественно откинулся на стуле, поднял руку, как это делал на сборищах евангелистов, и заявил покровительственно:

— Усердствуй, старайся! И помни: за богом молитва, а за царем служба не пропадают. Тебя Матвей не за-бу-дет!

Писарь ударил себя кулаком в грудь:

— Вот те крест! Не досплю, не доем, а выслежу, изловлю и Фисюна, и прокурора, и кого вам угодно! Хоть в самую Хинель проберусь, к черту в пекло! Говорю вам, как перед богом! — И писарь молитвенно сложил руки, подняв белобрысые, слезящиеся глаза на портрет повелителя «Великогермании», как на икону.

На крылечке кто-то затопал, обивая с каблуков снег. Писарь поспешил на свое место. Процек надулся и важно уткнулся в бумаги.