Хинельские походы - [128]

— Давай коня! Давай второго коня! — требовал он. — Седло давай! Плетку! Клинок сдай!

Он ободрал меня, как липку, ссылаясь на приказ, в котором было сказано: снабдить уходящих в рейд самым лучшим снаряжением и вооружением.

Я не хотел лишних ссор и потому не спорил. Только сказал ему:

— На великое ты дело собираешься, но мне тебя все-таки жаль.

— Чего это вдруг? — удивился, он.

— Да уж так: идя на такое дело, нельзя допускать, чтобы мельчала душа…

— Пожалуй, ты прав, — неожиданно сказал Иванов. — Только…

Он не договорил, взглядом встретившись с бабушкой, хозяйкой буренки. Она уже несколько минут стояла возле нас и сокрушенно покачивала головой, явно не одобряя того, что происходило.

— Тебе чего, мать? — обратился к ней Иванов и болезненно сморщился, решив, вероятно, что стряслась новая неприятность.

— Извините меня, товарищи начальники, — сказала бабушка и приложила руку к сердцу. — По большому делу к вам пришла, всю ночь глаз не сомкнула. Все из-за буренки этой…

Она покачала головой и посмотрела на часового у шалаша хозчасти.

— Вы, товарищи начальники, — заговорила она тоном весьма уверенной в себе просительницы, — не взыскивайте с того хлопца, который корову мою увел, — простите его! Я ж понимаю, что ему через это дело нехорошо будет! Всю ночь думала, старая, корила себя, и чего это вздумалось мне следы искать…

— Правильно сделали, что искали, — перебил я старушку. — У нас дисциплина, мы не допустим, чтобы…

— И не допускайте, товарищ начальник, — перебила и меня она. — А на этот раз простите. Ради сынов моих простите! Мать просит, товарищ начальник! — проговорила она, простая русская женщина, мать сыновей, сражающихся за свободу нашей Родины. Я был глубоко взволнован.

— Вернутся твои сыны, бабушка, — тихо произнес Иванов, без нужды оправляя на себе ремень и покашливая в ладонь. — Все вернутся живые и здоровые!

— Ох, спасибо на добром слове, сынок. Слово дайте, товарищи начальники, — уже спокойнее произнесла наша просительница. — А то — сердце не на месте. Людям у вас, может быть, и поесть нечего было!.. Родимые вы наши, касатики… Постояла тут подле вас, послушала… Ссоритесь вы между собою, — нехорошо это!..

Она отерла свои глаза подолом юбки и, сказав: «Прощайте!» — повернулась я старческим шагом пошла в сторону. Пряжкин, сидевший подле шалаша, видел эту сцену и, видимо, слышал все то, о чем только что говорила старушка.

Я обратился к нему:

— Ну что, Пряжкин? Твоя мать просила за тебя! Поблагодари ее! Мы тебя освобождаем.

Старушка обернулась, посмотрела издали на Пряжкина, улыбнулась ему, а он дрожащим голосом произнес:

— На Большую землю надо бы ее, товарищ капитан!

— Без тебя все сделано, — сказал ему Иванов. — Полетит она на самолете на Большую землю. Хорошая старушка, — добавил он, взглянув на меня. — Правильно говорила!

Я кивнул головой. Иванов осмотрел груду вещей, отобранных от меня, перевел взгляд куда-то в сторону.

— Правильная старушка, — заметил я, улыбаясь.

— Вот что, капитан, — произнес Иванов, — забирай ты все это. Вспыльчив я! Ты меня извини, пожалуйста!.. Все забирай! И коня!..

Он протянул мне руку.

Я крепко, сердечно пожал ее и направился к землянке Красняка. Его отряд, согласно новым указаниям, тоже оставался на Сумщине; при нем разместился со своей группой Мельников.

Неподалеку от землянки я повстречался с Гнибедой. По-прежнему свежий и румяный, в новых яловых ботфортах собственного производства, он самодовольно улыбнулся и сказал свое любимое:

— Не мы, а вы в наши хоромы, капитан.

— Ошибаешься: теперь, как и раньше, вы с отрядом у меня. А «хоромы» придется оставить. Хватит кожи выделывать — в Хинель готовься!

— В Хинель завсегда рады, — смущенно произнес Гнибеда, — соскучился я за Хинелью!

— Пора, познакомь с гостями.

Войдя в землянку-светлицу, убранную скатертями, тюлевыми занавесками, с кухонной плитой и венской мебелью, я увидел за столом человека лет пятидесяти, с бледным лицом, широкоплечего и как лунь белого. Только густые, черные брови да темно-карие глаза говорили о том, что человек этот был когда-то брюнетом.

Я представился. Седой человек, вяло привстав, оказался маленького роста. Он протянул мне руку и, назвав себя Мельниковым, пригласил к столу. Стол уставлен был консервными банками, пачками сухарей, стаканами с чаем. Тут же сидели Анисименко, ставший теперь командиром эсманцев, Даниил Красняк, командир Конотопского отряда, — человек лет сорока, сухой, с продолговатым смугло-желтым лицом. Оказалось, Конотопский отряд, так же как и Ямпольский, по решению ЦК оставались в Сумской области.

— Капитан Кочемазов, — вытянулся по-военному командир конотопцев.

— Много наслышан, — ответил я Кочемазову, — небольшой, но превосходный отряд имеете. Сколько теперь ваших конотопцев?

— Шестьдесят два, шесть станковых пулеметов, двенадцать ручных и сто пять винтовок, — отрапортовал Кочемазов.

— Отличная база для роста! А у вас, товарищ Гнибеда?

— Сто двадцать хлопцев со мною и с райкомом, — ответил тот, усаживаясь на стул по-хозяйски и скрипя новыми ботфортами.

— Эсманцев девяносто, — подсказал Анисименко, — да и те еще не сколочены.