Хинельские походы - [124]

— Вот оно, Порфирий Фомич, вооружение командира! — вырвалось у меня после знакомства с картами. — Можете не давать мне ни оружия, ни патронов — снабдите только хорошей картой, и я буду чувствовать себя вооруженным!

— Да, теперь наши глаза далеко видят! — поняв мое душевное состояние, воскликнул Фомич. — Далеко видим и еще дальше слышим: в каждом отряде будет радиостанция и походная типография!

А я листал и листал хрустящие, новенькие карты, изучая пути на запад.

— Кстати, как вы смотрите на свое назначение?

Вопрос не застал меня врасплох.

— Если говорить откровенно, Порфирий Фомич, то я предпочел бы командовать ротой, если уж нельзя руководить отрядом… Не забудьте, — я уже не первый раз отказываюсь от лавров штабиста.

Фомич возразил:

— Вы не правы. Тогда было у нас, говоря вашими словами, «великое сидение», а теперь предстоит рейд! Да еще какой рейд! У нас много оружия, мы будем расти на ходу, отряд превратится в соединение… Словом, необходим очень знающий начальник штаба.

Я долгое время молчал.

— Ну, что же вы? Говорите без дипломатии.

— Не хочу, Порфирий Фомич. Не стану кривить душой… Но если это партийное решение, — подчиняюсь и буду работать.

— Но почему не хотите? Подумайте; рейд! Большой, глубинный рейд на три-четыре сотни километров!

— Я все понимаю. В таком рейде хочу командовать отрядом или хотя бы ротой.

— Этот вопрос уже решен райкомом… Я хочу, чтобы вы с огоньком приступили к новому делу.

— Постараюсь оправдать доверие, — ответил я.

Пожав друг другу руки, мы расстались.

Я вошел в помещение моей штаб-квартиры. Шалаш не спасал от холода, плохо укрывал от ветра, сюда сквозь занавеску залетали листья. Осмотревшись, я увидел, что стенки шалаша были сделаны из околоченных снопов, потемневших от времени; возле сбитого из нескольких досок стола стояли две чурки — стулья; в углу — постель из еловых веток, прикрытых соломой.

— Тут мы развернем канцелярию, и новый штаб подготовит отряд к рейду, — заявил Инчин.

Я взял к себе «штаб-офицерами» Инчина и Прощакова, командовавшего у меня первой ротой, и начал «заводить» штабную машину. Командир отряда находился на станции Знобь в главштабе Сабурова. Там разрабатывался план похода, собирались сведения о противнике, распределялось полученное вооружение, решались вопросы взаимодействия с брянскими партизанами, с соединением Ковпака и между отрядами. На это время штаб Сабурова стал для нас главным штабом. Оттуда поступали теперь разведывательные сводки, сообщавшие, что на переднем крае продолжалась обычная перестрелка, что осадная армия ничего не подозревает о наших приготовлениях и т. п.

Главштаб присылал обширные формы списков, бланки наградных листов, требовал сведения о составе партизан, о погибших, пропавших без вести, данные о вооружении, боеприпасах; запрашивал о раненых, престарелых, о женщинах с детьми — обо всех, кого нужно было эвакуировать в советский тыл, чтобы не обременять походные колонны в рейде. Деловая работа не прекращалась ни днем, ни ночью.

Появлялись новые люди — уполномоченные Украинского штаба, представители ЦК партии, ЦК комсомола, типографские работники, кинооператоры и многие другие.

Было поздно, когда, подписав наградные листы, сводки и отчеты, я направился со своими помощниками к командиру. С Ивановым мы встретились у костра, он только что прибыл из главштаба.

— Братва, решено! — сказал он. — На днях выступаем. В рейд пойдут не все. Кое-кто останется в своих районах… В том числе все местные коммунисты и Фомич. Теперь делиться надо.

— Вот и отлично! Мы пойдем, а вы в самообороне останетесь, — насмешливо заявил Инчин, причисляя к самообороне тех, кто не собирался в большой поход на запад.

— Да нет! Я тоже должен пойти с вами! Оставлять в первую очередь будут не военных, а местных. Да и то тех, кто послабей здоровьем. Так что теперь два отряда формировать надо: местный и военный.

— Жаль, — сказал Инчин, — советовал бы вам остаться.

— А кто же командовать будет в рейде? — вырвалось у Иванова.

— Ну, этому нас не учить, — сухо возразил Инчин.

Иванов колебался: его смущало, что основным ядром отряда будут мои люди, большинство которых он совсем не знал, и которые относились к нему без должного уважения.

— А как нам со стариком Гусаковым поступить? — спросил я Иванова. — Да и с Пряжкиным, кстати.

— Ладно, потом! — отмахнулся Иванов.

— Так он ведь третьи сутки ждет! И люди его голодают на аэродроме, а Пряжкин под арестом, — возразил я.

Речь шла о семьях партизан, которые находилась на Смелижском аэродроме в ожидании эвакуации в советский тыл. Непогода и грязь на аэродроме мешали посадке самолетов. Артем Гусаков, которому поручено было эвакуировать в Москву несколько сот детей и женщин, приехал ко мне с вопросом, что делать.

Самолетов все нет и нет, и никто не знает, когда начнется отправка. Дети и женщины голодают.

Фисюн неделю назад зарезал последнюю корову, и все продовольственные запасы на этом кончились.

Я предложил Иванову поговорить об этом в главном штабе, но Иванов медлил. Кое-кто из партизан перешел «на подножный корм», и эсманцы приобрели дурную славу среди населения.

Утром, когда наш штаб сидел за завтраком, — мы ели мясной суп с картошкой, — к нам подошла старушка. Она поздоровалась и спросила, в чей именно отряд привели ее старые ноги.