Херувим четырёхликий - [4]

Откровение снизошло на Фёдора, когда ему надоело клеить книжки из газетных публикаций. Шёл год гласности, когда духовно изголодавшим советским людям разрешили выписывать любое количество толстых литературных журналов, а журналам разрешили печатать всё, что захотят, и в погоне за миллионными тиражами они постарались много чего вытащить на белый свет. Задним умом очень это походило с обеих сторон на возню муравьёв, добравшихся до блюдца с сахарным сиропом. Попробовав божественной жижи, муравей уже не способен от неё уйти. Муравьиное брюшко распухает немыслимым образом, жидкость выливается обратно, но он продолжает сосать, забыв про семью и обязанности, способный к единственному движению — конвульсиям лапок в попытке отогнать соперников от сахарного счастья…

С подачи Вадика Дивина, второго Сашиного соседа, их комната прильнула к сладкому, выписав все журналы. А рукастый Фёдор на всякий случай соорудил станочек для клейки-шитья книжек и самодельных обложек, с помощью которого ребята довольно быстро заставили книжками из журнальных публикаций с обложками из синей и красной искусственной кожи две чешские книжные полки — украшение комнаты, и подоконник в придачу. Фёдор особенно загорелся собрать книжки Солженицына, отрывки из которых давно слушал украдкой по «голосам». И каждую книжку нобелевского лауреата он добросовестно начинал читать, но ни одной не закончил, а через полгода увлечённой клейки и чтения как-то разом потух и тогда же сказал, что лучший способ спрятать правду — это обложить её трудно проверяемой и перевариваемой информацией. После этого заявления Фёдор вооружился паяльником и занялся починкой старого лампового радиоприёмника размером с тумбочку, который притащил с барахолки. А Саше с Вадимом пришлось собирать книжки из продолжающих приходить каждый месяц журналов без него и под вонючий дух палёной канифоли.

С тех пор, как Фёдор женился, перебрался из общежития на квартиру и убежал из института, Рылов пересекался с ним только случайно. Впрочем, с Вадимом у Александра Владимировича получилось ровно так же, добавив горечи обмана красивой вере в товарищество, казавшимся по молодости таким важным и прочным, навсегда.

Последний раз Рылов видел Канцева полгода назад, и тот ему не понравился. Весёлый Фёдор, оптимист и балагур, вроде бы знакомо посмеивался и шутил, но явно был озабочен. Рассказал какую-то дурацкую зимнюю историю. Бежал он от своего дома в магазин за бутылочкой с любимой наливкой и не разошёлся на узкой тропинке с каким-то верзилой. «Давай, — говорит тому, — обнимемся и повернёмся бочком, чтобы снега в сапоги не набрать». А верзила, похоже, уже поналивился. Послал материально и толканул Канцева в снег. Но недооценил соперника. Канцев невысокий и коренастый, отчего кажется ещё ниже. Можно, конечно, предположить, что он в юности серьёзно занимался борьбой, если присмотреться к могучим шее и спине и коротким конечностям, но для этого надо голову иметь на плечах, да ещё трезвую.

В общем, вытолканный с тропинки Фёдор, набрав целый сапог снега, обиделся и коронным приёмом уронил дылду лицом в сугроб, заломив ему руку на болевой. И тот испугался, заканючил и утёк, как трус. В итоге справедливость по-канцевски вроде бы восторжествовала, но странным образом. Примерно в это же время Фёдор сковырнул себе родинку на спине. Даже не понял, как и когда. То ли когда боролся, то ли когда мылся после борьбы. И от родинки пошла зараза, от которой ему надо лечиться. Казалось бы, всё у него есть, живи и радуйся. За что к нему прицепилась эта хворь? Но ничего. Он её уморит. Под корень изживёт…

Вот этой новости Рылов не ждал. Фёдор лечится?! Фёдор, который в жизни никогда и ничем не болел! У которого зубы до сих пор все свои и без единой пломбы! Но глаза? Глаза не его. Где ясный взор, былая прозрачность? Взгляд мутный, усталый. Весёлость искусственная. Неужели у него рак?

Мысль о болезни Фёдора добавила к воспоминаниям толику раздражения и искусительной неловкости, испытанных молодым Рыловым из-за прагматичного отношения Фёдора к женскому полу. В этом одном он тогда не собирался брать с него пример.

Несколько раз Канцев приводил в комнату девушек, деликатно выпроваживая Сашу с Вадиком искать ночлег у соседей.

Каждый раз Саша надеялся, что у Фёдора серьёзные отношения, и каждый раз напрасно. Одну совсем юную хорошенькую девушку, на Сашиных глазах вытолканную Фёдором под утро, особенно было жалко, почти до слёз. Саша буквально столкнулся с ней в коридоре. Она уходила одна, растерянная, похожая на побитую собаку.

За что с ней так? В чём она провинилась? Нельзя так делать! Сгоряча Саша даже собирался поговорить об этом с Фёдором, но днём на работе они как-то разбежались, а к вечеру он поостыл и не захотел слушать ответные обычные обвинения в неопытности и невозможности судить то, чего не понимаешь.

Но тот же Канцев умел рассказать и романтическую историю, способную не на шутку взволновать душу и плоть Рылова.

О не дававшейся школьной подружке, например, которая залезла за парнем на заброшенную сторожевую вышку в лесу, а от вида земли с высоты и скрипящего на сильном ветру помоста с поручнем-жёрдочкой обомлела, улеглась прямо на ошкуренные брёвна и прижалась к Фёдору, не мешая трогать себя. Хулиган-ветер пел парочке страстную песню об остановившемся времени, под которую качались красные окрестные сосны, в лесу потрескивал падающий сухостой, над головой клубились облака, а сквозь них часто-часто пробивалось закатное солнце — и всё это Фёдор видел, словно паря над землёй. Его сердце рвалось из груди, стремилось приспособиться к частому биению девичьего сердца, которое подсказывало без слов, как девчонке и жутко, и сладко, и хорошо…