Хайм - [30]

– Можешь убить нас прямо сейчас, потому что без твоего согласия мы не уйдем, – сказал он. – Для нас это либо-либо, третьего не дано. Но тебе придется сделать это самому. Вызовешь полицию или бандитов – весь свет тут же узнает, где находится твое убежище…

Что ж, они прекрасно знали мое слабое место и использовали это знание на всю катушку.

– Но почему вам нужна именно моя помощь?

Найт улыбнулся. Еще бы: мой ответ означал, что я вступаю в переговоры – следовательно, они продвинулись еще на один шаг вперед.

– Ты же видел, как она разговаривает. Если у Трай не окажется под рукой компьютера, чтобы вызвать меня…

– Я дам вам ноутбук, – перебил его я без особой надежды. – Я дам вам денег на билет. Даже на два билета, хотя вы можете обойтись и одним. Я дам вам денег на сто билетов! Только оставьте меня в покое.

– Извини, но этого недостаточно, – произнес он тоном искреннего сожаления. – Трай не станет нас слушать. Я ведь уже пробовал ее убедить. Нужен кто-то действительно авторитетный.

– Да, но с чего ты взял, что этот авторитет – я?!

– Ты – хозяин Хайма…

– Ну так что?! – в отчаянии возопил я. – Что с того, что я хозяин Хайма?! Если ваша несчастная Трай решила уйти из системы, как тут помогут мои уговоры?

Найт помолчал, словно советуясь со своей безобразной снаружисткой. Когда он заговорил снова, в голосе его звучали и неловкость, и горечь.

– У нее все равно никого больше нет, – сказал он. – Не знаю, можешь ли ты это понять. Ты ведь тоже снаружист, а у снаружистов всегда полно родных и близких. Жены, мужья, дети, родители, братья, кузены… Друзья, сослуживцы, партнеры, соседи, одноклассники, проповедники, прихожане… А у нее – никого. Круглый ноль, ничего. Трудно представить, но факт. Она обманом ворвалась к тебе всего час тому назад, вы с тех пор даже словом не перекинулись по известной причине, и тем не менее у нее нет никого ближе тебя. Вот и все. Так что ты прав, дело тут не только в твоем авторитете. Если уж совсем начистоту, ты далеко не лучший вариант. Не лучший, но единственный…

– Не лучший, а? – я изобразил саркастическую гримасу. – Не лучший… Знаешь что? Передай ей, что она ведет себя с редким бесстыдством. Шантаж, домогательства, а теперь еще и этот пренебрежительный тон…

Найт покаянно развел руками.

– Если бы речь шла только о ее судьбе, поверь, она бы и пальцем не шевельнула. Но сейчас она спасает меня и готова ради этого на все. Так что, думаю, тебе лучше согласиться. Она пойдет до конца, это точно.

– Спасает тебя? Но разве ты – не она… или хотя бы какая-то часть ее?

Он промолчал, но мне и не требовалось ответа.

Я уже понимал и чувствовал эту уродливую толстуху вдоль и поперек, до мозга костей – как чувствуют друг друга однояйцевые близнецы. Она существовала в полном одиночестве, но и мой мир давно уже сжался до размеров этого дома – моей крепости, карцера, барокамеры. Скорее всего, эта женщина давно уже забилась в какую-нибудь дальнюю нору и носа из нее не казала. Тихо тянула свои дни, как вагонетку вверх по склону туннеля. Тянула, как тянут все, – только у большинства людей вагонетка набита делами, долгами, привязанностями, семьей, а у этой динозаврихи груз отсутствовал вовсе.

Вот только парадокс подземного бытия заключается в том, что пустая вагонетка отнюдь не облегчает положения: ведь чем больше груз, тем проще сосредоточиться на нем. Когда глаза залиты потом, не видно ни мокриц на сырых стенах туннеля, ни беспросветной мглы впереди, ни черных ям, то и дело глотающих твоих спутников и соседей. Виден лишь клочок пола под ногами, слышен лишь звук шагов, и звяканье цепи, и скрежет колес, перемалывающих бесценные минуты твоей жизни, растрачиваемой на тягловую скотскую работу. А лямка врезается в грудь, и плечи болят все сильней, и колени дрожат, и ступни проскальзывают, и тяжесть кажется неподъемной… но ты всё тянешь, и тянешь, и тянешь, пока не добираешься наконец до своей персональной ямы.

О чем он думает, человек, когда летит вниз – летит налегке, бросив свой груз наверху? Вряд ли его заботит вопрос, кто теперь подхватит осиротевшую лямку и потянет груз дальше: если опыт чему-то учит, то только тому, что на каждую вагонетку всегда находится свой мул. Тогда – какие мысли сопровождают этот его первый и последний полет? О чем они, о ком? И успевает ли он вообще понять, что жизнь кончилась?

Однажды в детстве я наблюдал, как на ферме режут теленка; ему пустили кровь и стали отрезать голову, а он всё жил, не умирал. Все это время я стоял рядом и смотрел на его поразительно спокойные глаза: в них не было ни смертного ужаса, ни боли, ни протеста. Он словно вслушивался во что-то, не слышное более никому; затем глаза потускнели, и теленок стал просто мясом. Позднее я еще не раз видел точно такое же выражение в глазах умирающих животных – скажем, сбитой автомобилем собаки или антилопы, раздираемой хищником в кадре документального фильма. То же спокойствие, та же благородная покорность… – не судьбе, нет: да и откуда взяться такому сложному понятию в бедной телячьей голове, назначенной завтра же пойти на студень? Нет-нет, тут было другое: априорное подчинение заведенному порядку вещей, согласие с этим порядком, покорное исполнение безапелляционного приговора.