Хайди, или Волшебная долина - [33]

Но Хайди долго еще продолжала всхлипывать. Бабуленька дала ей время прийти в себя, только иногда ободряюще приговаривала:

— Вот и славно, вот мы и опять веселые!

Когда девочка наконец успокоилась, бабуленька сказала:

— А теперь, деточка, ты должна мне кое-что рассказать. Как проходят ваши уроки с господином кандидатом? Ты уже что-то знаешь, умеешь?

— О нет, — со вздохом ответила Хайди. — Я знаю только, что ничему не могу научиться.

— Как это — ничему не можешь научиться? Что это значит?

— Читать вообще нельзя научиться, это очень трудно.

— Вот так-так! И откуда же ты это взяла?

— Мне Петер говорил, это очень трудно.

— Ох, уж этот мне Петер! Но знаешь ли, девочка моя, не нужно принимать на веру все, что говорит Петер. Надо самой попробовать. Я понимаю, с такими мыслями ты, конечно же, плохо слушала господина кандидата и лишь вполглаза смотрела на буквы.

— Это бесполезно, — проговорила Хайди тоном, в котором слышалась покорность судьбе.

— А теперь послушай меня, Хайди, — начала бабуленька, — ты до сих пор не выучилась читать только оттого, что поверила Петеру. Но теперь ты должна поверить мне, а я заявляю тебе твердо и определенно, что ты очень быстро научишься читать, как все дети, такие, как ты, а не твой Петер. И ты должна понять, что будет, когда ты выучишься читать. Вот, к примеру, ты увидала на картинке пастуха на прелестном зеленом лугу. Как только ты выучишься читать, я дам тебе эту книгу и ты сможешь сама прочитать историю этого пастуха так, словно кто-то тебе ее рассказал. Ты прочтешь о том, как он ходил за своими овцами и козами и какие странные вещи с ним случались. Ведь ты хотела бы это знать, правда, Хайди?

Хайди напряженно слушала бабуленьку и, переведя дух, с блестящими глазами ответила:

— О, если бы я умела читать!

— Теперь ты научишься читать, и притом очень быстро, я уже это вижу. А сейчас мы с тобой наведаемся к Кларе. Пойдем и захватим с собою книги.

И госпожа Зеземанн, взяв Хайди за руку, направилась в классную комнату.

С того дня, как Хайди собралась убежать из дому, а фройляйн Роттенмайер застигла ее на крыльце и сказала ей, какая она дурная и неблагодарная, раз решила убежать, и как хорошо, что господин Зеземанн об этом не знает, девочка очень переменилась. Она поняла, что не сможет уехать домой, когда захочет, как обещала тетка, нет, ей придется надолго, очень надолго остаться во Франкфурте, а быть может, и навсегда. Поняла она и то, что господин Зеземанн сочтет ее неблагодарной, если она скажет, что хочет домой, и полагала, что так же подумают и Клара с бабуленькой. И потому она ни одной живой душе не смела поведать, что тоскует по дому, ведь тогда даже бабуленька, такая ласковая с ней, рассердится, как рассердилась фройляйн Роттенмайер. А Хайди вовсе этого не хотелось. Но камень, лежавший у нее на сердце, становился все тяжелее.

Хайди почти ничего не ела и с каждым днем делалась все бледнее. И ночью она часто подолгу не могла уснуть. Едва все кругом стихало и она оставалась одна, перед глазами у нее вставали залитые солнцем горы, луга и цветы. А когда, наконец, она засыпала, ей снились красные скалистые вершины Фалькнисса и пылающие снега Кезапланы. Просыпаясь утром, полная радости, она хотела выбежать из хижины… но замечала, что лежит на высокой кровати во Франкфурте, далеко-далеко от дома, и не может туда вернуться. Зарывшись лицом в подушку, она тихонько плакала, стараясь, чтобы никто ее не услышал.

От бабуленьки не укрылось угнетенное состояние Хайди. Несколько дней она молча наблюдала и ждала, не изменится ли дело к лучшему. Но все оставалось по-прежнему, и по уграм бабуленька часто замечала, что глаза у Хайди заплаканные. И вот однажды она вновь привела Хайди к себе и, глядя девочке прямо в глаза, ласково спросила:

— Скажи-ка мне, Хайди, чего тебе не хватает? Что с тобой? У тебя какое-то горе?

Но Хайди боялась показаться неблагодарной, а особенно этой ласковой женщине, ведь тогда она уже не будет так к ней добра. И девочка печально ответила:

— Про это нельзя говорить.

— Нельзя? И Кларе тоже нельзя ничего сказать?

— О нет, нет, никому нельзя, — уверяла ее Хайди с таким несчастным видом, что бабуленька сжалилась над ней.

— Иди ко мне, детка, я хочу тебе кое-что сказать. Знаешь, если у человека горе, о котором никому нельзя поведать, то тогда он может поделиться этим горем с Господом Богом и молить Его о помощи. Только один Бог может помочь любому горю, облегчить любую тяжесть. Ты ведь это понимаешь, не правда ли? Ты ведь молишься Богу по вечерам, благодаришь Его за все доброе и просишь уберечь тебя от всего дурного?

— Нет, я никогда так не делаю, — отвечала Хайди.

— Ты никогда не молишься, Хайди? Ты даже не знаешь, что это такое?

— Я с первой бабушкой молилась, но это уже давно было, я все забыла.

— Вот видишь, девочка, ты потому такая грустная, что не знаешь никого, кто мог бы тебе помочь. Подумай сама, как было бы прекрасно, когда у тебя тяжело на сердце, обратиться к Богу, все Ему рассказать и просить о помощи. А Он ведь помогает там, где никто уже помочь не в состоянии. И Он может вернуть нам радость.