Хайдеггер и восточная философия: поиски взаимодополнительности культур - [30]

.

Наконец, в сочинениях Николая Кузанского наблюдается некоторая тенденция к формулированию более или менее целостного представления о Востоке, религиях и философиях на Востоке, о различиях в менталитете восточных народов. В его работе «О предположениях», глава 14, о человеке читаем, что «в северных странах разум больше погружен в возможность и ощущения, люди здесь как бы чувственные, в средней области разум процветает своей рассудочной частью, а в третьей он более свободен»[208]. От этой типологии менталитета в контексте, как бы теперь назвали, «географического детерминизма», он переходит к страноведческому. «В странах Индии и Египта, – заявляет он, – недаром преобладали умозрительные религии и абстрактные математические искусства; в Греции, у африканцев и римлян процветали диалектика, риторика и юридические науки; в других, более северных областях – чувственные, ремесленные (mechanicae) искусства. Но в каждой области обязательно есть люди, по-своему искусные во всем, и по-разному все причастны к единой природе единого вида»[209]. Рассуждения Николая Кузанского в его знаменитых диалогах о сокрытом Боге, искании Бога, богословстве, даре отца светов, о становлении, о Книгах Простеца и т.д. дают основания говорить о нем как о мыслителе, который пытался создать свой философский язык, роднящий его в какой-то степени с восточными стилями философствования[210], язык, во многом не понятый современниками. Его, вероятно, можно было условно включить в реестр преобразующей философии, наряду с Шанкарой, Фихте и Хайдеггером, о которых мы уже говорили во Вводной части нашего коллективного исследования. Его намерение осуществить «просветление сознания», поднять на другой уровень само философское мышление даёт повод так говорить. По нашему мнению, с ним заканчивается условно подготовительный этап в обращении немецкой мысли к восточной, а точнее – в основном к арабской. Начинается новый этап.

§2. Расцвет востоковедных изысканий: от Лейбница до Фр. Шлегеля

Мы не будем здесь касаться того, как схожий процесс совершался во Франции, Англии, Италии, Дании и в ряде других европейских стран, хотя теоретически это было бы полезно сделать, ибо немецкие мыслители рассматриваемого нами периода находились в диалоге с философами и учеными других стран Европы. Наша цель в данном параграфе – выявить тот востоковедный фон в немецкой мысли, который, по нашему мнению, Хайдеггер не мог не заметить. Данный этап вполне правомерно начать с Лейбница, ибо его востоковедные искания положили, по сути дела, первые камни в философскую синологию в Германии. Кроме того, его востоковедные искания простираются и до сферы складывающейся европейской индологии, буддологии и арабистики. Это соответствовало его установке на необходимость усвоения духовного богатства всех народов. Размышляя о приумножении наук, он настаивал на том, чтобы «усилия всех веков и народов соединились в одно. Другими словами, чтобы, во-первых, то, что было добыто до нас, было старательно собрано и возвращено в общественную казну; во-вторых, чтобы никто из тех, кто ныне способен внести свой вклад или своим талантом, или усердием, или фортуной, также не оставался в пренебрежении»[211]. И хотя конкретно он имел в виду своих греческих «предков», имманентно подразумевалось все то, что добыто в мировой философии.

Сначала обобщим основные отсылки к восточным мыслителям, встречающиеся в его трудах, чтобы затем специально коснуться его Письма к французу Николаю Ремону, в котором он пытается представить свое восприятие важнейших идей китайской философии в целях найти в ней сходства, аналогии и даже подтверждение своих идей. В своей «Теодицее» Лейбниц неоднократно обращается к различным мифологическим именам: Брама, Брахма, Вишну, Шива (Индия), Исида, Озирис (Египет), Зороастр (Заратустра), Мани, Ормазд, Ормузд (Иран), разним историческим лицам: Магомет (Мухаммед), Тамерлан, Чингиз-хан. Что же касается его обращения ко взглядам представителей восточного перипатетизма, то здесь на первое место у него выходят Авиценна и Аверроэс. В Трактате «О самой природе, или природной силе и деятельности творений (для подтверждения и пояснения начал динамики)» он включается в научный спор между математиком и физиком Иоганном Христофором Штурмом и медиком Гюнтером Христофором Шельгаммером по данному вопросу. Он считает «частью невозможными, частью излишними такие вещи, как „всеведущее тепло“ Гиппократа и Холкодея, подательница душ Авиценны (курсив наш – М.К.), „мудрая пластическая сила“ Скалигера и др., „гилархическое начало“ Генриха Мора..»[212]. Рассуждая «О том, в чем философия Аристотеля заслуживает одобрения, а в чем – порицания», Лейбниц показывает, как сильно разнятся друг от друга представления об Аристотеле в различные эпохи. «Известно, – пишет он, – что Аристотель когда-то считался врагом веры, а впоследствии, когда он был допущен в школы, пользовался таким уважением, что ни одно другое учение не казалось более подходящим для защиты положений веры. Его не только Аверроэс (курсив наш – М.К.), но св.Фома и другие замечательные мужи считали чудом человеческой гениальности и его же повсюду высмеивают даже дети»