Именно в том, что Хайдеггер умел услышать в словах их тайное происхождение и скрытое настоящее, я и вижу непревзойденное величие философа. Если он с легкостью мог интерпретировать тексты, то я, в противоположность ему, часто испытывал в этом затруднения. Он же силой подчинял тексты собственным интенциям, для чего и обращался к знанию исходного смысла слов. Хайдеггер умел обнажить многозначность слов, внутреннюю силу притяжения живого словоупотребления и его понятийных импликаций, обострить нашу к ним чувствительность, и тут я вижу непреходящее наследие, которое он завещал нам и которое едино для всех нас, здесь собравшихся. В том и состоял позитивный смысл "деструкции", не имевшей ничего общего с разрушением. Это ощущает всякий, даже если он с превеликим трудом учил немецкий язык или не в совершенстве владеет языком греческим.
Здесь речь идет не о приобретении некоторого запаса слов или о следовании правилам, а о постоянном формировании горизонта и об открытости по отношению к другим, все равно, на каком языке мы, смотря по обстоятельствам, стремимся с ними объясниться. Хайдеггер действовал поистине новаторски, связуя воедино способность мышления и языковую. фантазию, что компенсирует в моих глазах все слабости, перед лицом которых филологи, вопреки Хайдеггеру, часто испытывали сомнения. Так, в хайдеггеровском переводе песни греческого хора были найдены две дюжины ошибок. Однако ведь эти ошибки, которые, несомненно, влекли за собой определенные искажения текста, давали больше для понимания всего текста, чем "цеховое" исследование. Так же обстоит дело, как мне представляется, и с хайдеггеровской интерпретацией Гельдерлина. Правда, здесь я вынужден был те или иные места счесть неприемлемыми. Но точность, поэтичность, непосредственность, с которой у Хайдеггера зазву-чали эти стихи Гельдерлина, - этому надо учиться. Конечно, надо не подражать, но учиться такому обращению с языком, при котором он. выражает свою мудрость. Приведу пример. Есть стихотворение Стефана Георга - он адресовал его голландскому поэту Альберту Фервею, с которым был дружен. Стихотворение воспевает фрисландский ландшафт и повествует о "шуме волн (Gerausch) огромного озера". Чувствовал ли кто-нибудь, все равно, немец он или нет, что слово "шум" (Gerausch) происходит от слова "rauschen" (шуметь, шуршать, журчать)? Речь у Стефана Георге идет о журчании волн, которое поэт так передает в стихотворной строке, что мы как бы слышим вокруг тот шум. Так и мышление должно своим способом всегда искать слово, которое столь же тонко служило бы целям нашего самовыражения; конечно, всякое мышление всегда должно будет при выходе из своего собственного родного языка определять величину открытости миру. Ведь из мира выступает верное слово, пригодное человеку для самовыражения, слово, в котором ему и является помысленное содержание, - а оно всегда наличествует в языке понятий. Мышление существует в слове и понятии, подобно тому, как поэзия - в слове и образе. Ни слово, ни понятие, ни образ не употребляются лишь как простой инструмент. В них есть нечто, возвышающееся до ясности, в которой - закончу словами Хайдеггера, - "живет мир" ("es weltet").
Пер. М.Ф.Быковой Сверка Н.В.Мотрошиловой