Хайдеггер и греки - [7]

, т.е. "совет", советоваться, совещаться, собираться и составлять представление о том, что же было бы наилучшим, достойным исполнения. И к чему уже потом испытывают "ведение". В моем распоряжении есть письмо Хайдегге-ра, в котором он говорит как раз о дьявольском "коварстве воли". В воле заключена целостность энергии, обеспечивающая движение вперед, - она и сделала нас великими; но тут же скрывается и указание на границы, в рамках которых мы призваны заботиться о равновесии с другими силами человеческой жизни. Когда я гляжу на то общее, что заключено в теории, - в чистом вглядывании, - и в практике, в практической жизни, - тогда я со своей стороны отваживаюсь обратиться к дарованной языком силе слова. Я имею в виду слово "бдение" (die Wachsamkeit). Бдение, конечно, действенно только там, где мы добиваемся чистого прозрения теории. Но столь же действенно и бдение, с помощью которого мы стремимся обнаружить добро, - добро, которое всегда должно быть лучшим и наилучшим. Это бдение Аристотель назвал "Phronesis". Несомненно, теория и практика в таком исходном диапазоне использования языка греками - нечто совершенно иное, чем в случае современной дискуссии об отношении теории и практики, дискуссии, в которой "практика" сводится только к применению теоретического знания.

Мне вспомнился сейчас прощальный пикник, который в 1923 г. молодой Хайдеггер устроил для своих фрайбургских учеников - перед отъездом в Марбург. Это было в Шварцвальде, вокруг полыхающего костра. Он восседал верхом на ведерке для угля и произносил прощальную речь, которая начиналась словами: "Бодрствующее бытие в огне ночи. Грекам..." До сих пор я как бы слышу эти его слова; вспоминаю и продолжение: речь шла об огне и свечении, о свете и тьме, и призвании людей балансировать между нисхождением бытия (Entbergung des Seins) и его потерей (Entzug). Это был явно греческий исток хайдеггеровской речи, речи, движимой самой его молодостью. Что такое бодрствующее, бдящее бытие (das Wachsein)? в "Метафизике" Аристотель, описывая божественное, высшее бытие, наделяет его постоянным бдением, или бодрствованием, и присутствием в настоящем (Gegenwartigkeit) - в этом специфика божественного. Всем нам известны последние параграфы гегелевской Энциклопедии, где Гегель цитирует данный фрагмент из аристотелевской Метафизики для того, чтобы пока-зать, что такое "дух". Конечно, "дух" - не греческое слово. Но это как раз пример того, как мы учимся думать, используя язык греков. Так, Хайдеггер учил нас видеть, что бытием божественного является "подвижность" (die Bewegtheit). "Подвижность" - не движение. Противоположен ей не покой. Подвижность - бытие движущегося. Когда Платон в "Софисте" (а также и в других местах) описывает исключающую противоположенность Stasis и Kinesis, покоя и движения, то в итоге обнаруживается совершенно иное понимание бытия, а именно то, что бытие представляет собой внутреннее переплетение обоих состояний. Гений Аристотеля нашел для обозначения этого греческое слово. В своей физике он выбрал в качестве темы сущее в его подвижности и поставил вопрос о бытии такого сущего, для чего нашел в высшей степени меткое выражение "Energeia", дословно:

"быть в действии". Это слово обозначает, стало быть, деятельное бытие, не сводящееся лишь к действию, которое само имеет место только до тех пор, пока не предстает как завершенное, "Telos". В природе дело обстоит иначе. То, что по природе является движущимся, всегда находится в пути от природы к природе. Семя или зародыш, цветок или гниющий фрукт - все тут находится "в действии". Что же произошло, - почему вдруг словом "Energeia" стали выражать энергию?

Теперь я перехожу к выводам. Конечно, у греков можно учиться не только тому, о чем у нас шла речь. Вспомним хотя бы о проблеме смерти, которая стала центральной проблемой христианства. Да и другие религии дали свои ответы на вопрос о смерти. Греки же давали ответ исходя из собственного знания о подземном царстве мертвых и об острове спасенных;

безысходной печалью расставания с ушедшими веет от великолепных греческих надгробий, созданных еще во времена Платона, но вновь и вновь волнующих нас. Тут тоже опыт смерти, но он не принадлежит нашей собственной истории. Новалис в "Гимнах к ночи" выразительно противо-поставил этот опыт христианскому благовещению. Так, значит, всякий язык есть самоистолкование человеческой жизни. Это и имел в виду Хайдеггер еще тогда, когда делал свой набросок "Герменевтики фактичности". Только в отличном от самого себя существовании достигается такое прояснение; прояснением являемся мы сами, и осуществляется оно во всех языках. В этом отношении у всех нас одинаковая исходная ситуация мышления. Если в иных странах Африки французский язык представляет практически единственную возможность приблизить людям, живущим там идеи, развитые европейской философией, то тут есть своя проблема. Язык живущих там людей, язык, в терминах которого они пополняют свой собственный опыт мира, не имеет - или еще не имеет? - возможности преобразовать себя во французский. Технологические процессы будут, очевидно, стремиться повсюду, в большей или меньшей степени, выработать единый язык общения. Но вряд ли отсюда придет существенная помощь! Ведь философия - не простая система общения. Она начинается только там, где преодолевают формализм знаков, символов и условностей. Это относится и к нам самим, живущим в сердце Европы: если мы хотим выразить в понятии наш собственный опыт мира, мы должны выйти за пределы диктуемого формулами употребления наших слов-понятий. Исходя из такого понимания, я в свое время вместе с Иахимом Риттером основал "Архив истории понятий". Он призван не обогащать нашу ученость, а заострять смысл основных тонов и обертонов, которые звучат в наших словах-понятиях, когда те употребляются в речи.