Хатшепсут - [8]

— И я, бэби.

— Да они сговорились

— Ничего подобного. Скажи, Пусси, мы разве сговаривались?

— Что-то я не помню.

Стулья отодвигали или придвигали, звяканье — вилки? рюмки? Похоже на вечеринку.

— Лидочка, ты здравомыслящая девушка, ты представляешь, что тебя там ждет?

— Что же меня такое ждет, Фербенкс?

— А-на-то-мич-ка…

— Это нас всех ждет.

Хохот. Голоса молодые. Веселились они от души.

— Я, например, прекрасно представляю Боба, вкушающего мамин пирог на столе с упокойниками.

— Прекратите гадости говорить!

— А почему мы не танцуем? Почему мы не танцуем? Поставьте что-нибудь.

Похоже, крутили ручку патефона. Вот игла зашипела.

— Тише, тише, я догадалась, кто виноват в том, что все они идут в медицинский.

— Ну, ну, и кто же в этом виноват?

— Доктор Калюжный!

Смех. Чему они так радуются, хотел бы я знать.

— Тебе бы в следователи, а ты в консерваторию, дурочка, подала!

Игла перестала шипеть и бойкая музыка наполнила пространство.

«Ла Кукарача, Ла Кукарача…» Стулья опять задвигались.

— Разрешите пригласить вас, Пусси.

— Я больше люблю танго.

— Идемте, Владимир Петрович, — сказал Жоголов.

— А потом и на танго.

— Сейчас, — сказал я.

Внезапно все смолкло. Полная тишина. И в этой тишине бестрепетный механистический голос произнес:

— Настройка. Настройка.

И снова:

— Морозов, неужели и ты в медицинский?

— И я, бэби.

— Жоголев, — сказал я, догоняя его на пороге, — а кто такой доктор Калюжный? Какая-то фамилия знакомая.

— Это персонаж из кинофильма, — ответил он.

— Что-то не помню такого персонажа. А из какого кинофильма?

— Из одноименного.

— А вы этот фильм видели?

Он засмеялся.

— Я, Владимир Петрович, в кино не хожу. А фильм… как это… довоенный.

— Понятно, — сказал я.

Мы были у цели. Шкаф с темными одеждами и шляпами начала века был по-прежнему раскрыт, а часы исправно тикали вразнобой на вышитой салфеточке. Я подложил к ним фарфоровую луковицу, как яйцо кукушки в намеченное гнездышко.

— Теперь все в порядке, — сказал Жоголев. — Отсюда ничего нельзя выносить. И брать здесь ничего не нужно.

— А что было бы, если бы я их не вернул?

Он промолчал.

Мне стало не по себе.

— Если бы не часы, вы вывели бы меня другим ходом? Если бы мы сюда не возвращались?

— Это малосущественно сейчас, Владимир Петрович. Идемте.

В следующем отсеке посередине помещения сидел вусмерть пьяный человек в тельняшке и играл на аккордеоне. Он наклонял голову, и волосы падали ему на лоб. Был он босиком и в кальсонах. Играл он подряд без пауз и переходов, песни, марши, частушечные переборы, снова песни и опять марши. Время от времени поднимал он голову и, невидящим взглядом устремясь в некую неведомую нам даль, выкрикивал поверх мелодии какую-нибудь фразу. В тот момент, когда появились мы перед ним, один в дубленке, другой в плаще, он, перекрывая марш «Прощание славянки», выкрикнул: «Я вас научу свободу любить!» После этого заиграл он «Одинокую гармонь», повесив голову и отбивая такт босою ногою. Седеющая растрепанная женщина убирала со стола селедку, винегрет, тарелки с объедками. В углу на ящике сидел заплаканный мальчик в вельветовой курточке и ел апельсин. Не выпуская аккордеона, музыкант протянул руку, выпил что-то ярко-розовое из граненой рюмки, ахнул и схватился за аккордеон.

— Ты бы хоть скушал, Ваня, чего, — сказала женщина, пододвигая к нему миску с заливным, хлеб и какие-то тарелочки.

— Кто ты есть? — закричал он грозно. — Да знаешь ли, кто ты есть и кто есть я?

Она только рукой махнула.

Он играл отчаянно, вытирая рукавом слезы, «Вечер на рейде», подпевал дребезжащим срывающимся голосом:

Играй веселей, пусть нам подпоет

Седой боевой капитан.

— Пой, Нюра, — кричал он, — брось ты все это, пой!

— Я буду петь, а кто же будет со стола убирать? — спросила Нюра назидательно.

— Со стола? Со стола — это мы сейчас… Это мы можем.

Лицо его побелело, губы дрожали. Он потянул скатерть, она поползла, застучали тарелки, попадали рюмки и бутылки, и наконец все это, со скатертью и снедью, как водопад, излилось на пол. Женщина закричала, а он кричал, не слушая ее:

— Вот тебе и стол! Вот тебе и со стола! Пой, Нюра, слышишь, пой, чертова баба!

Мальчишка в углу ревел.

Ох, полным-полна, моя коробушка,

Есть и ситец, и парча…

Па-жа-лей, душа моя зазнобушка…

Жоголев зашагал прочь. Я за ним. Что характерно, едва мы переступили порог, звук пропал. Я даже обернулся. Нюра, видимо причитая, ползала по полу, собирая осколки, мальчишка доставал из ящика следующий апельсин, босой человек играл и пел вовсю, но все это — в полной тишине.

На нас они внимания не обратили. Словно нас и не было.

Хрупая по осколкам битой посуды и противно катающейся по полу фасоли, вздымая легкие водовороты пуха и перьев из распоротых подушек, отодвигая носком ботинка бумаги и письма, Жоголев прошел к кожаному пухлому креслу и сел. Это была комната перед запертой дверью. Я примостился у письменного стола с выдвинутыми ящиками.

— Сейчас, — сказал Жоголев. — Посидим немного.

Я разглядывал бумаги и предметы, валяющиеся на столе. Сломанная фигурка из папье-маше, ключ с серьгой замочной скважины, выдранной из гнезда; разорванные фотографии: половина женского лица с удивленным глазом, сережкой в ухе, полуулыбкой… разбитая чернильница, разбрызгавшая лиловую кровь на сукно столешницы. Я взял один из заляпанных чернилами конвертов. Адрес был утерян безвозвратно: никто, кроме знатоков, ведущих следствие, не смог бы его разобрать; зато фамилия адресата, написанная острым, отрывистым, четким почерком, читалась отлично: «Жоголеву М. М.».