Хасидские рассказы - [152]

— Хочешь, дочь моя, идти гулять, и есть у тебя с кем — иди!

Но иди днем, в прекрасный яркий полдень, когда сияет солнце!..

Пусть осыплет оно головку твою ярким золотом; тебе нечего стыдиться, бояться его: солнце — верно и чисто!

Но берегись, дочь моя, чар тихих летних ночей… тонкой дрожаще-светлой, серебряной сети, что протягивается в воздухе тихом!..

И чародейка тогда луна, — опасны ее матово-серебряные лучи… Сладок свет ее, и пьется он, как прохладное душистое вино, и опьяняет…

Вдруг свежие розы расцветают в груди твоей, и дыхание твое становится душистым.

Вдруг хаос светлых звезд начинает плясать в мозгу твоем и лучиться из глаз твоих…

И голова тяжелеет и ищет плеча для опоры, и уста с устами встречаются — не оторвать!

* * *

Я должна быть настороже перед самой собою, стеречь себя каждую минуту, каждую секунду.

Я должна удерживать ноги, — им хочется бежать в далекий мир.

Я должна крепко держать свои руки вдоль платья, — им хочется хватать звезды с неба и бросать их в мир.

И губы свои я должна до крови закусить, — им хочется возвестить миру великую весть.

И я должна смотреть за занавесками на глубоко-голубых окошечках моих, — в них зарницы вспыхивают… Вечный праздник в сердце моем!

Мама, когда ты была невестой папы, что говорил он тебе с глазу на глаз, гуляя с тобой?

Прекрасна ты, мама, я знаю, была; царицей выглядишь ты теперь, а ведь царевна таит в себе еще больше чар!

Золотом сверкает день твоего лета; как же цвело утро твоей весны?!

Я вижу ведь, как он глядит на тебя еще теперь, думая, что я ничего не замечаю.

Но тогда, тогда что говорил он тебе?

Что говорил он тебе в сладкие тихие летние ночи, когда луна чарует, и серебряно-светлая сеть дрожит в глубокой голубой тиши?

Не говорил ли он тебе, что не луна и звезды светят ему на пути его, а твои глубоко-голубые глаза?

Когда над дрожащей серебряной сетью проносился запах цветов, не говорил ли он тебе, что то пахнут не розы и лилии, а чистая душа твоя?

А по вечерам, когда сладкая, тихая молитва гнезд разливается в гущах замечтавшихся деревьев, не шептал ли он тебе, что слаще, святее и чище звучит единое слово твое?

* * *

С горячими устами я легла, и проснулась в холодном поту.

Меж разорванных клочьев туч, над голыми скалами и бушующими морями носил меня орел средь бурь и ветров.

Сама бескрылая, я соскользнула с крыльев его.

Я падаю… Все ниже и ниже несет меня ветер и бросает и кидает, пока не повисаю я, как Авессалом, волосами на ветви древесной, что над водою висит.

Вверху, меж разорванных туч, парят орлы.

— Спасите, ваш товарищ потерял меня!

Не слышат они и продолжают свой путь.

А внизу течет полувысохшая речка. Время от времени выплывает бледная рыба с круглыми голодными глазами и раскрывает пасть:

— Когда спадет она!

* * *

Я лежу с открытыми глазами и жду первого луча новой зари. Я тоскую по нем — он прогонит тени с сердца моего.

Смотрю в окно и жду знака от нарождающегося солнца — пред ним убегут мои страшные сны.

Первый поцелуй, который тихое небо даст земле, окутанной туманом и ужасом, освободит мою душу от страха.

Из семян, что Божья рука раскидает по усталой земле, расцветет для нее новый день, а для меня — новая жизнь.

Воздух дрожит, сейчас пронесется весть:

— Не страшись, обездоленная земля! Освободитель твой, твой жених, грядет к тебе из-под венца; глаза его испускают лучи и гонят пред собой злых духов ночи, — и ужасы исчезнут все!

И в жажде дня, лежу я тихо и плачу.

* * *

Тихо плакала я, и лишь ухо матери услыхало вздохи мои, — я слышу шаги обнаженных ног ее.

Занавески отгибаются. Вот стоит она, образ милости и сострадания, и своим сердечным взглядом обнимает свое до смерти перепуганное дитя.

Тихими шагами босых ног своих подходит она к кровати моей, садится возле меня, кладет свою руку под шею мою и притягивает мою горячую голову к себе на колени.

— Стоит ли он этого, дочь моя?.. Кто он?

* * *

Он — герой, у него голос покорителя мира И он говорит, что это я его голос налила мощью и сочностью, как благословенное солнце наливает кисть виноградную… я — своими трепетными устами…

Миры может он кидать в воздух, — а силу, говорит он, дала ему я — я, которая так слаба, так слаба.

У него, поведал он мне, были уже потухшие глаза; а я вновь зажгла в них огонь, — и они светят, как звезды на небе. А ведь я, мама, часто не вижу своего собственного пути.

И пустыней было уж сердце его. Я посадила в нем новые цветы, и дыхание его пахнет розами с горних вершин. А я, мама, вяну от тоски, как последняя былинка в долине.

Я ему вновь открыла глаза, и он видит жемчужины, что еще скрыто лежат на дне глубочайших морей.

И он чует цветы, которых ни один ангел не будил еще от глубочайшего сна в скрытом лоне земли. И он внемлет песнь, песнь грядущих веков, аллилуйя времен, что плывут еще в тумане бесформенном под Престолом Всевышнего, на что Бог-Зиждитель и взора еще не кинул.

— Можешь ты понять это, мама?!

* * *

Нет…

И все же она кладет свою белую руку на растрепанную головку мою, благословляет меня!

Из сердечных материнских глаз слезы падают на горящее жаждой лицо мое и освежают его, как роса.

И ее верные уста шепчут — желают мне счастья.