Хасидские рассказы - [150]
— Не понимаю! — сердится Ханинэ. — У кого же это есть силы? У меня? Моя обязанность держать вожжи. А без кнута разве ты двинулась бы с места? И шагу не сделала бы! Какой это возница без кнута!..
Верховный суд, после краткого совещания, выносит следующую резолюцию:
— Так как суд не может изменить исконных порядков, а спокон века лошадь ни шагу не делает без возницы, то поневоле нужен «кнут»; но, с другой стороны — пока лошадь остается лошадью, надо иметь к ней больше сострадания и вообще нужно, чтобы было побольше взаимного сочувствия между сторонами.
Посему:
Души обоих да возвратятся снова на землю.
Ханинэ пусть воплотится в кляче, а кляча пусть сделается возницей.
Со временем они, таким образом, получат поровну, — а времени и терпения у Верховного Судилища достаточно.
Хлам
(Отрывок)
Солнце заходило. Темно-серый берег, грязно-желтая река и багровое, заплаканное небо слились в причудливую картину, на фоне которой двигались сгорбленные, костлявые женщины-привидения, роясь в мусоре железными крючками, а иные и голыми руками.
Перед каждым таким привидением лежал мешок, поглощавший собираемый хлам.
Наступает ночь. Привидения одно за другим взваливают себе на спину мешки и направляются в освещенный город. Остается одна старуха — самая уродливая, самая ужасная…
Выплывает желтоватая луна. Зажигаются два ряда дрожащих огней, отражающихся в Висле, — женщина все еще стоит и без устали роется в мусоре.
Тогда только я замечаю, что она собирает не так, как остальные. Она кладет в мешок не все, что попадается ей под руку; оставляя кусочки металла и угля, она берет одни тряпки, одни цветные тряпки. Подойдя ближе, я спрашиваю:
— Старуха, для чего тебе пестрые тряпки?
— Если сподобишься — увидишь, — отвечает она странным, резким голосом, и в старых, ввалившихся глазах вспыхивает искра злобы и насмешки.
Она кончила, завязала мешок, взвалила его себе на спину.
— Куда идешь ты, старуха?
— Сподобишься — увидишь, — снова отвечает она.
Я иду за ней.
Зачем? Просто потому, что мне все равно, куда идти.
Я иду за ней, и вдруг все кругом меняется… Уже нет ни Варшавы, ни Вислы… Кругом песок, бесцветный песок, пустыня… А над этой пустыней расстилается пустое небо, небо без луны, без звезд… Впереди меня мелкими шагами идет старуха-привидение с грязным мешком на спине… Тихо. Я не слышу даже собственных шагов по глубокому песку…Временами мне кажется, что привидение смотрит на меня и тихо смеется, шевеля своими засохшими губами, своим беззубым ртом…
Я иду за ней, иду, а на душе у меня скверно. Мне кажется, что не сам я иду, что она тащит меня! Тащит, хотя я и не вижу веревки…
Вдруг старая колдунья исчезает, как будто проваливается сквозь землю… Что это значит? Я делаю несколько шагов и замечаю пещеру, в которую она спустилась. Делать нечего. В эту серую, пустынную ночь я не хочу оставаться один и быстро проникаю в пещеру. Там темно, а в этой темноте ужасно светится лицо старухи. Желтый свет испускает оно, и в этом светящемся желтом пятне вспыхивают лучи, при блеске которых я вижу, что старуха перемывает собранные лоскутки в двух ведрах. Вглядываюсь пристально и замечаю, что одно ведро наполнено красною, а другое прозрачною, бесцветною жидкостью.
— Зачем ты перемываешь тряпки?
— Сподобишься — увидишь, — отвечает старуха.
— Что у тебя в ведре? — спрашиваю я, указывая на ведро с прозрачной жидкостью.
— Слезы. Слезы тебе подобных, слезы людские.
И продолжает нараспев:
— Слезы оброненные, слезы пролитые, слезы проглоченные, слезы затаенные, задушенные…
— Все слезы?
— О, нет, все образовали бы целые моря. Тут одни чистые, одни только чистые слезы… Слезы бедняков, слезы о гонимой в мире святыне, слезы о тех, кто еще при жизни застыл, окаменел…
— А во втором ведре?
— Кровь, чистая человеческая кровь… Кровь преждевременно погибших, невинных жертв… Кровь, которую земля еще не принимает, ибо еще не может оплодотвориться ею. Кровь чистая, кровь молодая, кровь святая…
— И в этом ты моешь…
— Мою, как видишь, тряпки!
И снова все меняется предо мною… Тряпки, перемытые в слезах и крови, с минуты на минуту становятся все чище, ярче, светлее… Светлеет в пещере… Светлым и молодым делается лицо старухи… Оно уже не такое остро-костлявое, как прежде… Исчезает краснота вокруг глаз. Все лицо ее озаряется добродушной улыбкой, а глаза, старческие глаза начинают светиться мягким, теплым огоньком… Чем чище становятся тряпки, тем светлее делается в пещере, и светлее лицо старухи, и лучистее глаза ее! И вся молодеет она. С молодого, стройного тела спадают жалкие лохмотья… и красота, дивная, божественная красота, обнаженная является предо мною…
— Боже! — вырывается у меня крик. — Кто ты?
— Сподобишься — узнаешь!
Работа окончена… Старые тряпки чисты, сияют, светятся, переливаются тысячами красок… А прежняя колдунья помолодела, расцвела, как будто еще только выходит навстречу молодой, сочной жизни. И эта неземная красавица берет пестрые лоскутья и при помощи небольших палочек делает из них маленькие, хорошенькие флаги… Десять, двадцать, сорок таких флагов… Она продолжает работу. Вот у нее в руках уже множество этих флагов, и она оставляет пещеру. Я иду за ней… Но теперь я уже не подобен агнцу, которого ведут на заклание, мне уже не кажется, что меня тащат на веревке… Я иду, как шли по пустыне за огненным столпом, как идут за золотой звездой, за светлым призраком счастья…
