Хасидские предания - [4]

Возможно, именно эта миссия цадиков и побудила Мартина Бубера обратиться к изучению хасидских источников. Усматривая в хасидизме одну из высших исторических реализаций Израиля, Бубер не только собрал, перевел, истолковал и издал многочисленные тексты хасидской традиции, но и сам внутренне переменился, занимаясь этим трудом. «Иудаизм как вера, как благочестие, как хасидут открылся мне. Я постиг идею совершенного человека. И тут же почувствовал себя обязанным сообщить миру эту идею», – писал Бубер. Именно в совместной жизни хасидской общины видел он образец общности людей, где утверждается беседа между Я и Ты. В мире хасидизма возникло прозрение великого еврейского философа о диалоге–беседе. «Я несу в себе дух и кровь тех, кто создавал его [хасидизм], – писал Бубер, – и из крови и духа он обновился во мне».

«Хасидские предания» – это незамысловатые истории «простецов» из еврейских местечек Галиции и Волыни, это книга о важном, но забытом. Не только потому, что историческое время и культурная среда, породившие эти притчи, безвозвратно канули в прошлое, но и потому, что современному человеку приходится переступать через себя, чтобы вслушаться в слова темных неучей, о чем–то настойчиво говорящих ему.

Рассказывание легенд о цадиках – неотъемлемая часть хасидского образа жизни, такая же, как визиты к наставнику и постоянная восторженная радость от соблюдения заповедей, предписанных Торой. Поэтому хасидские предания – это своеобразная квинтэссенция хасидизма, явленная в чудесном ракурсе легенды, нереальной и реальной одновременно, сказочно живой, то есть живущей более интенсивно, чем это возможно в сфере исторической обыденности. Исторический хасидизм присутствует в легенде в преображенном виде, сохраняя для религиозного чувства лишь существенно важное и созвучное ему.

Хасидские предания чрезвычайно кратки, но очень динамичны. В них воплотился выбор хасидов: отгородившись от мира и избрав лишь веру в Святого Израилева, они обрекли себя на сознательное самоограничение, суровость, лаконичность. Но вера дарует радость, и поэтому веселятся хасиды, пляшут и пьют водку. Отдалившись от мира, они обрели мир (во всех тех смыслах, какие имеет это слово в русском языке).

Несмотря на ярко выраженную конфессиональную (и по стилю, и по содержанию) идентичность хасидских преданий, их архетипы уходят в неизмеримую глубину веков, что наделяет данные легенды новым аспектом вечной актуальности. Эти архетипы отразились в безбрежном море литературных памятников, возникших в разные эпохи, в разных странах и в рамках разных религиозных традиций. Сам Бубер указывал на типологическую близость хасидских преданий с «Цветочками Св. Франциска Ассизского», «Золотой Легендой» Якова Ворагинского, историями о буддийских монахах и о мусульманских суфиях.

Вспомним и о патериках, первыми из которых были «Лавсаик» Палладия Еленопольского и «Луг духовный» Иоанна Мосха, сыгравших столь важную роль в христианской культуре. Эти произведения близки и по жанру. Они представляют собой легендарные рассказы или легендарные анекдоты. Рамки здесь нестрогие: иногда рассказ разрастается до повести, иногда анекдот сжимается до короткого изречения. Гораздо важнее другое: все эти тексты воплощают непосредственные акты веры, живой, простой, искренней, бескомпромиссной. Воплощение это всегда очень лаконично и конфессионально конкретно. Именно от этого зависят форма и стилистика каждого из текстов.

Кроме того, перед нами сочинения о простецах или тех, кто «не выше простецов». «Братья мои дорогие, – говорит Св. Франциск, – возблагодарите Бога, которому угодно было устами простецов открыть сокровища божественной премудрости, ибо Бог раскрывает уста немым и дает языку простецов говорить премудро»[1].

И Баал Шем Тов, этот хасидский божественный простец в коротком овчинном полушубке, какой носили крестьяне Прикарпатья, постоянно общается с простыми людьми, которых ценит выше книжников. А кроме того, пляшет и пьет с ними в трактирах, шутит, юродствует. И снова вспоминается Св. Франциск: «И что такое слуги Господа, как не скоморохи Его, которые должны растрогать сердца людские и подвинуть к радости духовной?»[2]

Никакой специальной литературной формы у хасидских преданий, даже как у устного жанра, не существовало. Пересказывая их, Бубер, возможно сознательно, но скорее всего чисто интуитивно, приходит к той совершенной форме, в которую подобные рассказы о простой, чистой и идеальной вере не раз облекались в других традициях, к форме, представленной в знаменитых христианских «Изречениях отцов пустыни».

Сдержанность, краткость, отсутствие вычурности, простота и сила слова, неволшебность рассказа и чудо простой веры странным образом роднят эти памятники. Их строгая конфессиовальная выраженность, не позволяющая проникнуть сюда ничему постороннему, чуждому, превращает эти тексты в замкнутый мир, отстраненный от всего, что не существует по его правилам, но она же и роднит их в смысле жанра и, говоря шире, – придает ту важную роль, которую они играют в олицетворяемой ими культуре. Как «Изречения отцов пустыни» – очищенная христианская вера, так и хасидские предания – воплощенный хасидский путь. Они далеки друг от друга, но в симфониях своих культур у них схожие партии, как бы ни разнилась музыка.