Харама - [102]

— Ты-то что знаешь?

— Что я знаю? Видали его? Откуда мне знать! И это ты говоришь мне? Да сколько лет слышу одно и то же? Как себя помню, ты всем рассказываешь эту сказку. И хочешь, милый мой, чтобы тебя принимали всерьез? Ты уже отплывал в Америку побольше раз, чем сам Христофор Колумб!

— Это еще ничего не значит, — вступился дон Марсиаль. — Бывает, жуешь, жуешь какую-нибудь мысль, пока не разжуешь как следует. А когда никто уже этого не ожидает — бац! — и все в порядке!

— Ну да, как же, жди. Скорей пойдут мои ноги, как бы тяжелы они ни были, чем этот дядя стронется с места, попомни мое слово. Фантазия это все, игра воображения у него под кумполом.

— Так оно и есть, — подтвердил пастух. — Это все котелок его гудит и гудит, не переставая, вроде как осиное гнездо. Сам-то он, может, и верит в то, что говорит, но уж нас этой сказкой не убаюкает, мы ее наизусть знаем. Уедет он, как же, дожидайтесь.

— Да послушай, я же не отрицаю, что иногда задумываешь что-нибудь, лишь бы душу отвести, отключиться от своих забот, — ответил алькарриец. — Но только не пустые это мечтания. Как знать, может, если долго бить и бить в одну точку, в конце концов продолбишь дыру. И тогда как бы вам не опростоволоситься. Так что на вашем месте я бы поостерегся клясться и божиться.

— Не будь я Амалио, если тебя не похоронят здесь! Верно?

— Верней не бывает, — подтвердил Кока-Склока. — Какие тут могут быть сомнения? Готов дать расписку.

И все засмеялись.

— Много вы знаете! Насквозь все видите. Только во мне-то вы ошибаетесь, совсем вы меня не знаете, это уж мне поверьте.

— Ничего, — вступился дон Марсиаль. — Пришла им охота немного потешиться на ваш счет, они нарочно пытаются вас разозлить. Не обращайте внимания на все их шуточки да прибауточки.

— А я и не обращаю. Будто я не понимаю, куда они клонят. Только разозлить меня им не удастся. Дудки, не на того напали!

— Просто любят они придираться, больше ничего. Ну-ка, кто из нас не подумывал в какой-то момент об Америке более или менее серьезно?

— Вот видите? Значит, не такая уж это пустая мысль. Вопрос только в том, как на это решиться.

— Только в этом, правильно. Немало надо мужества, чтобы сделать такой шаг в жизни. Собраться с духом, взять да и сделать.

— Конечно. Кто не понимает, как трудно оторваться от места, где ты родился и прожил столько лет? Легко сказать — покинуть здешние края и здешний народ, каков бы он ни был, хорош или плох, но ты так или иначе всю жизнь с ними уживался! А тут вдруг с бухты-барахты отправляйся на чужбину, в такие места, которых ты сроду не видал даже на картинке и не имеешь никакого понятия, что там за народ, какие там нравы и обычаи. Тут всякий призадумается, если это, конечно, не отчаянный какой-нибудь, которому все нипочем.

— Самое трудное — свыкнуться с этой мыслью, — ответил дон Марсиаль. — А потом, как прибудешь туда, тоже поначалу растеряешься — кто это может с налету разобраться в том, что видит в первый раз? Но, я думаю, понемногу начнешь понимать что к чему и волей-неволей приноровишься к обстоятельствам, станешь на ноги. Нужда быстро всему научит, и будешь во всем разбираться не хуже местных.

— Еще бы, конечно. И говорить-то привыкают по-иному, слышал я эмигрантов, которые так и не могут вспомнить, как нужно говорить по-кастильски. Скажет что-нибудь на людях — смех один.

— Ага, что-то вроде этого показывают в фильмах с Кантинфласом[28] или с Хорхе Негрете[29], верно?

— Точнехонько. Как в этих лентах. Поначалу без хохота и слышать-то не можешь. В точности как в кино, никакой разницы. И это еще несмотря на то, что наши приехали из Венесуэлы, а эти, с лент, Кантинфлас и Негрете родились в Мехико, от Венесуэлы, как известно, очень-очень далеко, и не по той мерке далеко, к которой мы здесь, в Испании, привыкли, а по тем понятиям, которые там у них, то есть черт знает как далеко. А разговор везде почти такой же, не отличишь. В общем, как я понял, там наш испанский переломали совсем.

— И смотри-ка ты, как это прилипает! Все начинают говорить одинаково.

— Ну, знаете, если б только в этом была вся сложность, я завтра же сел бы на пароход. Пусть бы потом всю жизнь всё не так говорил, и пусть бы надо мной народ потешался, когда вернусь…

— Это я понимаю, — прервал его Амалио. — Подумаешь, новость сообщил! В том-то как раз и вся штука, что не так все просто, дело это тонкое, щекотливое. Я к тому и вел. Осложнений не хочет никто. Вот потому-то и знаю, что никуда ты не уедешь.

Кока-Склока опять стал читать газету.

— Ладно, погоди, настанет день, когда мне все осточертеет, вот тогда ты и скажешь, уеду я или нет, — возразил алькарриец. — До сих пор, кроме нужды, ничего я в жизни не видел, и теперь — никакого просвета, так что скоро, вот увидишь, переплыву я эту большую лужу, и навсегда кончатся все наши невзгоды и бесконечные неудачи.

— А что ты найдешь там, по другую сторону большой лужи, как ты говоришь? Ты, видно, думаешь, там чудеса в решете тебя ждут, не успеешь с парохода сойти.

— Хуже, чем здесь, не будет. В этом я уверен.

— Ну надо же, как люди сами себя обманывают, — воскликнул пастух. — Думают, стоит уехать куда подальше и тут же их житье само по себе станет лучше. Чем дальше, думают, отобьются от своего стада, тем счастливее будут жить. Подумаешь, переплыть лужу! Только как бы быстро ты ее ни переплыл, оказывается, не такая уж это лужа, а порядочный кусок моря, не так-то просто через него перескочить, и уже только из-за этой воды ты не сможешь вернуться, если там у тебя ничего не получится. Не знаю, и что вы думаете об океанах, так о них рассуждаете, будто, подумаешь, ничего не стоит проглотить какой-нибудь из этих океанов, раз — и готово.