Предисловие: Воды Харамы не потекут вспять
Испания в этой книге совсем не та, какой мы ее видим сегодня на экранах наших телевизоров или в фильмах Хуана Антонио Бардема. Действие романа Рафаэля Санчеса Ферлосио происходит в начале 50-х годов. Уже нет голода, разнузданной спекуляции, повальных репрессий первых франкистских лет, но еще очень далеко, десять-двенадцать лет, до индустриализации, массового иностранного туризма, так называемой либерализации. Никто из персонажей романа, как бы туго ему ни приходилось, еще не помышляет о том, чтобы отправиться на заработки в ФРГ или Швейцарию; лет через пятнадцать это станет нелегким, но привычным выходом для испанских безработных и безземельных батраков. Нравы на берегах Харамы еще патриархально строги — через те же пятнадцать лет какая-нибудь Мели сможет, затесавшись в толпу американских или шведских туристов, прогуливаться в купальнике и шортах хоть по соборной площади, не боясь полицейских окриков и штрафов. Жизнь, которая показана в романе, кажется нам уже историей. Она и есть история.
Конечно, это не вся история. На самом деле уже в начале 50-х годов в Испании происходили события общенационального значения: трудовая Испания как будто выходила из оцепенения, вызванного поражением в гражданской войне. Первым массовым выступлением после войны был бойкот городского транспорта в 1951 году в знак протеста против дороговизны. В том же году рабочие Бильбао провели двухдневную забастовку. Через несколько лет к ним присоединились рабочие Барселоны, Мадрида, Памплоны, Овьедо. Испанский пролетариат вновь прокладывал дорогу нации.
В романе Санчеса Ферлосио ничего этого нет: автор выбрал один летний воскресный день, когда в стране не случилось ничего важного и примечательного. Да и место действия выбрано неподходящее для забастовок и демонстраций — маленький поселок на берегу реки, куда по воскресеньям на электричке, на велосипедах, в такси тянутся мадридцы, чтобы отдохнуть от удушливого зноя. И вот час за часом, пока не наступит ночь и не опустеют пляж и дороги, автор следит за передвижениями, поступками, разговорами людей: как будто объектив стрекочущего киноаппарата попеременно обращается то в одну, то в другую сторону, фиксируя все подряд, без всякого разбора. Но ради чего все это? Ради чего потрачено столько словесной «пленки»?
Начать надо с эстетической программы литературного поколения, к которому принадлежит Рафаэль Санчес Ферлосио.
Годы рождения тех, кто составил ядро этого поколения, — братьев Хуана, Хосе Агустина и Луиса Гойтисоло, Аны Марии Матуте, Армандо Лопеса Салинаса, Антонио Ферреса, Хесуса Фернандеса Сантоса и нескольких других, — между 1926 и 1935-м. Рафаэль Санчес Ферлосио родился в 1927 году, его отец — видный писатель и журналист Санчес Масас, в 30-е годы близкий к основателю испанской фаланги Х.-А. Примо де Ривере, а потом несколько отдалившийся от политики и погрузившийся в «чистое искусство». Ана Мария Матуте в статье «Гражданская война и писатели моего поколения», написанной специально для советского читателя, рассказала о жизненном опыте своем и той части ее сверстников, что выросли в буржуазной или буржуазно-интеллигентской среде:
«Жизнь городов, — потрясенных революцией и войной, ворвалась как ветер в щели и окна.
…Война окончилась, и мы выросли. Но великий урок войны уже не вычеркнуть из памяти, ибо то было время открытия. Те мальчишки и девчонки, о которых я говорю, уже никогда не смогли бы вновь стать легковерными и нелюбознательными детьми „в привилегированном положении“, к которому их предназначали. Здесь-то, по-моему, и заключен корень нашего литературного призвания».[1]
В конце 40-х годов они начали писать. Вначале, как говорит Ана Мария Матуте, «чтобы выкрикнуть наше несогласие, нашу надежду и наши вопросы — большие и не находящие ответов. …Вокруг был мир, который заткнул себе глаза и уши, он не говорил ни громко, ни шепотом, он лишь тупо повторял одно и то же».
Чтобы заставить прислушаться, задуматься над поставленными в книгах вопросами, разделить несогласия и надежду, надо было разработать действенную в тогдашних условиях литературную программу, найти сбою манеру повествования. Была выдвинута формула, которую можно отстаивать, вокруг которой можно сплотиться, — а это важно для собирания сил молодой литературы в трудных общественных условиях. Такой формулой стал термин «объективная проза».
Под объективной прозой имелось в виду документально точное воспроизведение социальной реальности и беспристрастная фиксация поведения людей. Писатель воздерживался от психологических домыслов, комментариев или оценочной окраски авторской речи — он мог подтолкнуть читателя к нужному выводу лишь отбором фактов и выделением детали (реплики, жеста и т. п.). «Тот, кто захочет когда-нибудь в будущем изучить художественную форму, принятую испанскими прозаиками и поэтами, — напишет впоследствии Хуан Гойтисоло, — должен будет учитывать роль цензуры, которая вызвала к жизни эту форму». В пору самовластия франкистской цензуры писатели оппозиционного направления должны были научиться писать, а читатели — читать «между строк». Объективная проза стала своеобразной разновидностью эзопова языка. Бесстрастное описание, какая-нибудь случайная реплика, упоминание (без всяких недозволенных комментариев!) имени, факта, даты — вот все возможные для писателя способы критики режима, способы выражения своей точки зрения на прошлое и настоящее. Но при этом, конечно, писатель всегда апеллирует к способности читателя услышать недоговоренное, расшифровать тайное, связать воедино еле уловимые нити. Недаром теоретик объективной прозы — испанский критик Хосе Мариа Кастельет назвал свою книгу «Час читателя», — молодой роман требовал повышенной активности читательского восприятия.
