Хапуга Мартин - [43]

— Я буду кричать!

Нат поднял глаза, рот открыт.

— На этот раз я не сваляю дурака, поверь. Не беспокойся.

Фотоснимки исчезли.

— Нат, я… я не знаю, что говорю… это из какой-то пьесы.

Нат развел руками и неуверенно улыбнулся:

— Со звездами не спорят.

— Особенно, если они говорят то, что тебе хочется.

Нат задумался. Он слегка покраснел и серьезно кивнул:

— Это-то и опасно.

— Будь поосторожней, Нат, ради Христа.

Но, ничего не зная, ничего не понимая, — как он мог быть поосторожней? И держаться подальше от меня? Вместе с нею держаться подальше от залитого светом круга посредине моей тьмы?

— Когда меня здесь не будет, ты ведь присмотришь за ней, Крис?

Что-то есть в этих звездах. Или был просто нелепый порыв, который вопреки моей воле вырвал эти слова?

— Только будь поосторожней. Со мной.

— Крис!

Потому что я люблю тебя, болван ты этакий, и ненавижу тебя. А теперь я тебя ненавижу.

— Ладно, Нат, забудь.

— Тут что-то не так.

Порыв иссяк, растоптан, отброшен.

— Я тоже иду во флот.

— А театр?

Сломлен ненавистью и расчетом.

— И у меня есть высокие чувства.

— Дорогой мой! — Нат стоял и сиял. — Может, нам удастся попасть на один корабль.

Мрачно, предчувствуя избранный путь:

— Я уверен, что так и будет. Так говорят звезды.

Нат кивнул.

— Мы люди одной стихии. Наш знак вода.

— Воды. Воды.

Одежда стянула его в мокрый узел. Он выволок себя на солнце. Он лежал, чувствуя, что распластан, как водоросли. Он поднял руки, взялся за застежки куртки, а перед глазами вертелись и плавали, как рассыпанная колода, моментальные фотографии. Он расстегнул застежки и сорвал с себя куртку и все остальное. Оставшись в одних трусах и нательной рубахе, он полз по скале ярды и ярды к выбоине с водой. Прополз по всему Проспекту и лег возле Гнома.

— Если я не безумен, от одежды валит пар. Это пот.

Он прислонился к Гному спиной.

— Не теряй головы.

Перед ним были ноги, покрытые белыми пузырями. Он нашел пузыри и на животе, когда поднял рубаху, на руках и ногах. Деформации на границах глазниц тоже оказались пузырями.

— Жить!

Что-то больно рванулось в памяти.

— Если бы в этой проклятой коробке можно было еще кого-то сожрать, я бы выжил!

Он глянул вниз на ноги.

— Знаю я, как называется эта поганая сыпь. Крапивница. Пищевое отравление.

Он полежал немного. Пар поднимался над ним и дрожал. Пузыри были четко очерчены, мертвенно-белые. Они вздулись так, что даже распухшие пальцы ощущали их контур.

— Сказал же, что заболею, и заболел.

Он слепо повел глазами вдоль линии горизонта, но горизонт ничего не мог ему показать. Снова он посмотрел на ноги и решил, что, пожалуй, они тонковаты для такого количества пузырей. Он чувствовал, как вода под рубахой прокладывает себе дорожку от пузыря к пузырю.

Небо и воздух давили теперь прямо в самой голове.

11

Мысль вылепливалась, как скульптура, посередине между глазами и неисследованным центром. Он наблюдал за ней в тот промежуток безвременья, за который капелька пота проползала путь от одного пузыря до другого. Но он знал: эта мысль — враг, и потому, хоть и смотрел, не соглашался и не позволял ей привязаться к себе наяву. Если медлительный центр сейчас и действовал, он сосредоточился именно на этой мысли, пытаясь ее идентифицировать, а она стояла, как парковая скульптура, на которую никто не обращает внимания. Кристофер, Хэдли, Мартин превратились в разрозненные фрагменты, и в центре тихо тлело негодование на то, что они разваливались, не держались за центр. Окно заполнял образ цвета, но центр, в своем странном состоянии, не воспринимал его как нечто внешнее. Цвет был единственным видимым пятном в темной комнате — словно освещенная картина на стене. Ниже осталось лишь ощущение струящейся влаги и неудобства твердого каменного сиденья. Пока этого центру хватало. Он знал, что он существует, — пусть даже Кристофер, Хэдли и Мартин теперь развалившиеся фрагменты.

Покров из волос и плоти упал с картины на стене, и нечего было там изучать, кроме единственной мысли. Она стала понятной. Ужас, подкравшийся с нею, поразил его так, что заставил вспомнить о теле. А там жило содрогание нервов, напряжение мышц, вдохи и выдохи, дрожь; но мысль стала словами и вытекла изо рта.

— Никто меня отсюда не снимет.

Ужас сделал еще больше. Он распрямил шарниры суставов, поставил тело на ноги и пустил кружить под тяжестью неба по Смотровой Площадке, пока не прилепил к Гному, и каменная голова ласково закивала, ласково закивала, а солнечный луч метался туда и сюда, вверх-вниз по серебряному лицу.

— Снимите меня отсюда!

Гном кивнул серебряной головой, ласково, мягко.

Он скрючился над белесой канавой, и снова стал видимым образ цвета.

Кристофер, Хэдли, Мартин подошли друг к другу поближе. Он заставил цвет занять все пространство над скалой, над морем и в небе.

— Надо знать своего врага.

Он подставился сам и в результате получил ожоги по всему телу. Отравился пищей — и весь мир превратился в сумасшедший дом. Отодвинутая надежда принесла одиночество. Пришла мысль, а за ней другие, невысказанные, непризнанные.

— Вытащи их оттуда. И посмотри.

Вода, единственная поддержка, которая вот-вот могла иссякнуть и сохранялась только запрудой; еда, которой становилось с каждым днем все меньше; тяжесть, невероятная тяжесть, давившая тело и мозг; попытки уснуть и сражения с кинороликами. Это была…