Хаос и Порядок - [32]

— Мудрость это больше чем знание, мудрость это полное понимание и полное самосознание. Наши братья и сестры уже обрели полную мудрость. Они возвели свои души к богам и теперь пьют с ними нектар знания. Смерть это также естественно как восход солнца и закат. Мы не должны противиться ей, ибо она не приходит просто так и всегда стучится в дверь тогда когда приходит время. Но мы не просто должны принять ее, мы должны проводить ее и тех, кого она забрала, песней. — Размеренно говорил Гилберт, держа в руках позолоченный серп.

Друиды, одетые в бледно-зеленые плащаницы опустили головы и сложили руки на груди.

А Гилберт начал свою Песню Смерти. Он обращался к некоему невидимому путнику, наставляя его идти уверенно в мир вечного покоя, вечной мудрости и вечной любви. Призывал его распрощаться с горем, отдохнуть в стране Радости и говорил, что, несмотря на то, что тень смерти легла на его лицо он скоро окажется в стране Великого Возрождения и вернется к ним в новом обличии.

Он взмахнул своим золотым серпом, вознеся его над головой, так что острое лезвие сверкнуло в лунном свете.

Мужчина стоящий прямо под деревом расстелил белый плащ из плотного материала и разложил на нем две буханки белого хлеба в виде рогов быка. Гилберт ступил одной ногой на край этого плаща и другой оперся на подставленные руки двух общинников. Для семидесятилетнего старика он достаточно проворно взобрался на клен и отработанным движением срезал омелу, упавшую точно на плащ. Затем, осторожно спустившись вниз, друид склонился над своеобразным алтарем и стал водить по нему тем же серпом. Наконец, взяв сначала одну буханку хлеба, а потом другую он быстро разрезал их на несколько частей и раскрошил внутренности, раскидав их по плащу. Еще несколько минут прошли в гробовом молчании, пока Гилберт разводил руками и рассматривал хлебные крошки.

Наконец, разобравшись с происходящим он, наконец, поднялся с колен при помощи других братьев и пророчески изрек:

— Еще трое.

* * *

— Я провел необходимый ритуал. Если он не поможет, то я не знаю, что поможет. — Незнакомец отошел от рабочего стола, заваленного смятыми салфетками; исписанными ровным, округлым почерком тетрадными листами; промасленной пергаментной бумагой, еще хранившей запах острой мексиканской пиццы, коробка от которой валялась рядом со столом.

— Ты знал, что делал и знал, чем это закончится. — Ровным голосом ответил Биггер, оттолкнувший краем остроносых туфель бумажный пакет с остатками китайской еды.

— Они тоже провели ритуал. Они хотят защитить себя. — Едко заметил незнакомец.

— Теперь это уже не важно. Они слишком далеко зашли и единственный выход…

Незнакомец прервал Биггера, взмахнув жилистой рукой с вспученными темно-голубыми венами.

— Что я сделал и есть единственный выход.

* * *

Кетрин держала маленькую пухлую ручку дочери в своей ладони. Она смотрела на закрытые глазки дочки, чуть подергивавшиеся веки, с длинными темными ресницами, румяные пухлые щечки, похожие на только что вытащенные из печи булочки.

— Рейчел, мой маленький ангел, моя принцесса, мой сладкий пирожок, — нашептывала она ласковые слова, подавляя внутри себя соленые слезы, предательски катившиеся по щекам. Она чувствовала их острый вкус на губах, захлебываясь приступами истерического удушья.

— Если бы ты знала, если бы ты только знала. — Она качала головой, опустив ее почти до колен, поджатых к себе, на кресле, перед детской кроваткой.

Девочка поворочалась во сне, что-то пробурчав на своем детском языке, и перевернулась на бок, высвободив руку из материнской ладони.

Кетрин жалостливо посмотрела на нее, будто вместе с контактом, потеряла опору под ногами и, схватив свои волосы, пропустив их между пальцами глухо зарыдала. Она не обратила внимания, как автоответчик стал записывать звонок от матери, решившей позвонить достаточно поздно, видимо, мучаясь от той же бессонницы неспокойствия, как и дочь.

— Кейти, девочка моя, привет. Это мама. Я звоню сказать, что люблю тебя. Я знаю, наш прошлый разговор не сложился, но ты всегда должна помнить, что я приму любое твое решение, ты же знаешь. — Женщина тяжело вздохнула, то ли ища слова, то ли ища мужество. — Позвони мне. Пока.

Ей было невыносимо ходить каждый день на работу, скрывая под непроницаемой маской равнодушия или благоденствия истинные эмоции. Она не ненавидела Питера, как уверяла многих, и до последнего времени, и саму себя, но смотреть на него, зная что, придя домой, она увидит его отражение в дочери, было слишком тяжелым бременем. Она думала, что смогла забыть его, простить, выкинуть из головы все, но ошиблась. Тупая боль, как от старого незалеченного ранения вонзилась в ее тело, как только она увидела его месяц назад в кабинете Теренса, сковав по рукам и ногам. Он даже не соизволил посвятить ее в то, с кем она будет работать, лишь рассказав о сути работы. Хотя, наверное, это даже к лучшему, потому что она бы точно отказалась от дела, к которому испытывает неподдельный интерес. И теперь ради него вынуждена была натягивать на себя хладнокровие и простодушие, делая вид, каждое утро, что ничего не было и, ведя себя так непосредственно, как только могла.