Хам и хамелеоны. Том 2 - [108]

Еще через несколько минут, миновав высокий узкий мост, под которым мерцали в воде красные и зеленые огоньки, и крепость, что высилась слева вдоль шоссе, они выехали к очередному мосту. Метров через двести Иван остановил машину перед опущенным шлагбаумом.

К водительской дверце подошел молоденький солдат в пятнистом бушлате и с кортиком на поясе. Паренек жестом попросил опустить стекло.

— Паспорта пожалуйста.

Иван протянул документы.

Пока солдатик разбирался, кто есть кто, Иван вчитывался в указатель, висевший впереди над развилкой. На нем значились два направления. Налево — Хельсинки, направо — Брусничная. Чуть ниже, под теми же надписями, латинским шрифтом было выведено непонятное, но притягательное название Lappeenranta[17].

— В каком направлении лучше ехать, посоветуйте, — обратился Иван к солдатику.

— Можно по трассе налево. Но граница не сразу будет, — охотливо отвечал тот. — А на Брусничную если поедете — тут рядом.

— Очередей нет?

— Не-а, очередей теперь нету. Бывают, но редко… на выходных только, — сказал солдат. — А чего это у вас паспорт не русский?

Иван замешкался.

— Так вышло, — сказал он.

— И визы нет на въезд к нам.

— Я въезжаю по русскому паспорту.

— Есть он у вас?

— Показать?

— Не надо. Дальше будут смотреть. Сами-то русские? — полюбопытствовал паренек.

— Русские.

— Счастливо вам! Скорость не превышайте, дорога извилистая, — посоветовал солдатик. — А то вчера один поспешил, да людей насмешил… Ездили из кювета вытаскивать…

Солдатик с кортиком на боку поднял вручную допотопный шлагбаум. Иван включил скорость, тронулся, но тут же дал по тормозам. Прямо на машину неслась корова. Он вдавил педаль и выкрутил руль, чтобы свернуть в сторону, но корова, за которой гналась огромная лохматая овчарка, шарахнулась к обочине и едва не налетела на капот машины. Обогнув шлагбаум по канаве, корова продолжала путь по центру проезжей части.

— Зорька, ты куда?! — услышал Иван окрик солдата, открывшего им шлагбаум — Ты что, как чумная?

Солдат улыбался, растянув рот до ушей. Растерянно глядя на прыщеватое мальчишеское лицо, Иван помахал ему на прощание.

Почти стемнело. Округу с каждым мгновением всё плотнее окутывала черно-синяя дымка. Теперь пришлось показывать паспорта рослому финскому пограничнику с томным взглядом; финн был одет во что-то пестрое, мешковатое и больше смахивал на спортсмена-горнолыжника, чем на блюстителя порядка.

После границы машину вынесло на гладкое черное шоссе с ярко-белой разделительной полосой. От белизны убегающего под колеса «шва» становилось больно глазам. По бокам от дороги стоял первозданный карельский лес. Чаща неохотно расступалась лишь перед зубьями скалистых отрогов, исполинские силуэты которых неожиданно вырастали над головой то с одной, то с другой стороны.

На душе стало тихо и безмятежно. Со дна сознания поднималось смутное ощущение, что кто-то невидимый, упрямый и воистину безграничный больше не желает ни во что вмешиваться, поэтому предпочитает оставаться в стороне, но тем самым оставляет за собой последнее слово…

Через полгода Иван в Россию так и не вернулся. Нина побывала в Москве в августе и присутствовала на суде Аделаиды Геккер — ее приговорили к двум годам лишения свободы, — а затем перебралась на постоянное жительство в Петербург, поселилась у матери на Гороховой.

Прилетавшую к ней на время дочь Нина водила на занятия по классике к новому преподавателю, а с октября собиралась отпустить ее обратно в Лондон, где Февронии предложили продолжать учебу при Ковент-Гарден. Сама же носилась по Петербургу в поисках средств и «сообщников», как отшучивалась по телефону в разговорах с Иваном, в которых нуждалась для открытия сиротского приюта. На пару с Геккер-старшей она самозабвенно посвящала себя новому делу…

Вместо послесловия

Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…

Экклезиаст, 1, 9

…Полуразрушенный и безлюдный, город-призрак простирал свои омертвевшие щупальца на многие километры. В результате многочисленных перемен и реформаций он давно утратил свое название. Не имели имен и фамилий и оставшиеся жители, которые по-прежнему занимали уцелевшие дома. Они знали, что живут в стране с необозримыми границами и что эти границы пролегают далеко за пределами суши, вмещая в себя практически весь мир, видимый и невидимый.

В этой стране говорили на разных языках, на несметном количестве языков. Великая многоликость лишь усугубляла блуждавший по улицам ее городов дух отчуждения и смутного, немного печального ожидания перемен. Так бывает в лихолетье или в тот промежуточный период войны, когда защитники города, зная, что защищать его уже бесполезно, эвакуируют всё, что можно, и оккупация — это лишь вопрос времени, но завоеватель еще не подошел к городским стенам или, попросту сбитый с толку возможностью нежданно быстрой победы без усилий и потерь, не решается на последний шаг, на последний бросок…

Лишь изредка из приоткрытого окна или сквозь ставни доносились звуки радио или чья-нибудь речь на незнакомом языке. Реже — смех и обычно женский. Детских голосов не было слышно никогда. Ветер разносил по улицам запах гари. А в ранние утренние часы, когда с пустынных земель, окружавших город и окрестности, наползал туман, смог от пожаров усиливался до такой степени, что даже ко всему привыкшим старожилам становилось не по себе. Казалось, так не может дольше продолжаться. Но унылые дни сменяли друг друга, и ничего не менялось, — жизнь шла своим чередом…