Хам и хамелеоны. Том 2 - [101]

Именно к таким безутешным выводам приходил Николай, давая волю мыслям и чувствам, как только сознавал, что время подгоняет к принятию решений. Исправить хоть мизерную часть содеянного, дабы придать существованию хоть какой-то смысл, — это казалось новым, почти роковым предусловием бытия вообще. Вне всякой логики и вне каких-либо расчетов прежняя жизнь представлялась невозможной, она казалась бессмысленным мытарством. А будущая жизнь — вообще иллюзией. С этим и приходилось сегодня считаться… Наконец-то для него всё стало просто и ясно.

Иван приехал в Петербург не столько по просьбе Нины, сколько торопясь выяснить подробности какого-то смутного «семейного» дела, о котором Николай говорил по телефону. Брат мельком обронил, что им нужно обсудить нечто архиважное, и Иван понял: встречу нельзя откладывать.

Николай один занимал двухместную палату с окнами в парк. Телевизор в палате не включали. Зато он с интересом листал книги, газеты, подолгу выискивал что-то в Интернете, пользуясь своим ноутбуком. Нередко в руках у него видели Евангелие. Когда к нему кто-нибудь входил, он прятал его под подушку, а если и продолжал читать, то редко перелистывал страницы.

Иван наведывался в Репино ежедневно, приезжал на сереньком «опеле», который брат списал с баланса конторы и предложил ему в пользование еще в Москве; на «опеле» Иван и приехал из Москвы, чтобы не ездить за город на такси, автобусах и электричке. Раз в два дня Нина приезжала в Репино вместе с ним. Втроем они проводили здесь остаток дня. На выходные Нина привозила дочь. Но Феврония не могла высидеть в палате больше двадцати минут. На отца она смотрела обреченным, по-детски проницательным взглядом. Болезненная реакция дочери Нину настораживала. Иногда она спрашивала себя, не басни ли им рассказывают об успешной реабилитации мужа? Не принимает ли она желаемое за действительное? Выздоравливающий человек и выглядит, и живет совсем по-другому. Но она тут же суеверно упрекала себя за черные мысли.

На взгляд заведующего отделением, несмотря на исключительно хорошо сделанное шунтирование, следовало смириться с фактом, что состояние венечных артерий оставляет желать лучшего. Заменить их на новые не смог бы ни один хирург в мире. Еще в Париже Нину предупреждали, что в сосудах у Николая осталось немало узлов закупорки. Отчасти поэтому реабилитация якобы и затягивалась. К тому же наблюдались перебои сердечного ритма.

Самого Николая в такие подробности не посвящали, хотя он упорно настаивал. Из-за одышки ему не удавалось осилить всего того, за что он с рвением брался; теряя терпение, он впадал в состояние мрачного бессилия. Врач уверял, что наплывы депрессии для таких больных — обычное дело. Не веря никому, Николай продолжал звонить в Париж. Тамошний лечащий врач Мари-Пьер, ассистентка хирурга, уверяла его, что всё вписывается в обычную картину выздоровления, это мнение разделял будто бы и профессор Олленбах. Восстанавливать силы придется постепенно. На реабилитацию может уйти не три месяца, как она прогнозировала поначалу, а шесть месяцев, для некоторых больных бывает и этого мало…

За городом зима держалась долго, хотя морозы стояли, очевидно, уже последние перед весенним потеплением. После четырех вечера в палату вливался золотистый свет послеобеденного солнца. Солнечный диск вдруг словно зависал над лесом и над горизонтом, прояснявшимся в той стороне, где по цвету неба угадывалась ширь Финского залива, и в течение нескольких минут всё окрашивалось вокруг столь характерными для Петербурга жжеными красками, после чего парк заливала волнующая воображение зимняя синева. Иван тешил себя надеждой, что по окончании холодов, как только весеннее тепло переломит сопротивление зимы, брату станет легче. Мнение разделял и заведующий отделением: так будто бы обычно и происходит с тяжелыми больными. Но в то же время Иван не мог не видеть, что брат сдает буквально на глазах.

Говорить о своем состоянии Николай не хотел. Когда он подолгу глядел в окно, на лице его появлялась мечтательная отрешенность, особенно в те минуты, когда за окном воцарялись сумерки. Иногда он незаметно погружался в дремоту или просто лежал с закрытыми глазами. Но как только Иван поднимался со стула, брат открывал глаза и, с усилием откидывая одеяло дремы, просил не уезжать, посидеть еще…

В пятницу Иван заговорил о том, что было бы неплохо, как только это станет возможно, съездить на неделю-две к отцу. Николай, обиженно помолчав, пробормотал:

— Вань, ты что, не понимаешь, что ли? Как я туда поеду? На носилках? Я же чувствую, что-то со мной не так… Что-то не так, — повторил он. — Подождем еще пару дней, потом буду принимать меры… А вообще, странно, как быстро ко всему привыкаешь, — добавил он. — Скажи здоровому человеку, что завтра он останется без ног — не поверит. А случись такое, уже через неделю будет думать, как скрасить свою жизнь безногого… как сделать так, чтобы удобней было двигаться? Человек готов жить без рук, без ног…

— После этой поездки во мне что-то изменилось, — с напускным равнодушием вернулся Иван к разговору о Туле. — В Москве пребываешь в подвешенном состоянии, живешь, как невменяемый. Проходит месяц, оглянешься назад — непонятно, на что ушло время. А в Туле неделя — целая эпоха, столько происходит всякого. — Заметив, что брату импонирует этот тон, Иван шутливо стал перечислять: — У соседа собака ощенилась. На перекрестке пьяного чуть не задавили… Так изо дня в день. И по хозяйству дел — не продохнуть.