Хам и хамелеоны. Том 2 - [100]

«Ты умрешь… — услышал он в себе хорошо знакомый и совершенно спокойный голос. — Умирать не больно, не бойся. Всё будет хорошо… Хорошо…»

Измерения смещались. Жизнь продолжалась. Она продолжалась в мыслях, которые разбегались, как рябь по воде. В сознание вкрадывались тишина, строгий порядок и покой. Покой особый, безупречный, чем-то и вправду напоминавший водную гладь, в которой так чисто и так ясно отражается небо. И больше не хотелось этот покой нарушать…

К концу дня тропа вывела на проселочную дорогу, развороченную колесами бронетранспортеров. Дорога уводила в северно-западном направлении. Из последних сил прибавляя шагу, стараясь не запутаться в направлениях и удерживать в памяти хоть какие-то ориентиры, Морокин шел куда глаза глядят — туда, где нарастал, как ему чудилось, гул, напоминавший вой ветра в дымоходе. Время от времени далеко впереди мерещилась загадочная точка. Точка передвигалась между горными откосами слева направо, периодически исчезала, потом вновь вплывала в поле зрения, но, как мушка в глазу, начинала сползать в сторону, стоило попытаться в нее всмотреться.

На исходе дня точка появилась над почерневшей кромкой леса впереди и стала увеличиваться в размерах. Набухал и гул, минуту назад совсем, было, растворившийся в сумеречной пустоте. И вдруг до Морокина дошло, что прямо на него низко над лесом летит не стрекоза, а вертолет.

Свой или чужой? Мирон вылетел на открытый изгиб проселочной дороги и замахал руками. Стрекоза резко сменила курс, сделала широкий полукруг и, потыкавшись мордой по сторонам, исчезла за лесом.

Гул быстро удалялся. Вокруг опять воцарилась тишина. Не понимая, что произошло, Морокин взобрался назад к пролеску, следил за дорогой и ждал, что будет дальше.

Прошло около двадцати минут, и гул возник снова. Он доносился всё более отчетливо и мало-помалу переходил в завывание. Однако стрекоза не появлялась. Но с другого края голой равнины, уже тонувшей в сумерках, на дорогу вдруг вылетела раскачивающаяся на скорости бронемашина. За БМП шло несколько бронетранспортеров.

Выскочив на дорогу, Морокин хотел закричать, но голос не слушался. Тогда он сорвал с себя камуфляжные обноски и стал размахивать ими над головой.

БМП сбросила скорость и, клюнув носом, застыла на месте. Шедшие следом БТРы веером разъехались в стороны и тоже остановились. Из люка БМП высунулась голова. Смотревший в бинокль медлил, вновь и вновь обводил окулярами окрестный лес…

Ведущая бронемашина резко тронулась с места и, раскачиваясь как лодка на волнах, поплыла через поле навстречу…

Эпилог

Вернувшись домой через две недели после операции, Николай поселился на даче. Нина тоже переехала в Кратово, но она почти ежедневно отлучалась в город. Пару раз Николай выбирался к кардиологу Николаю Николаевичу. Результаты операции тот считал оптимальными, а о самом профессоре Олленбахе, с которым был знаком лично, поскольку годы назад ездил на стажировку в его центр в Париже, говорил как о человеке выдающемся, почти гениальном: больной, прошедший через его руки, мог ни о чем не беспокоиться.

Массажистку и молодого врача, которые проводили с ним реабилитационный курс лечебной физкультуры, Николай вызывал в Кратово, отправляя за ними Глеба Тимофеевича. С завидным упорством занимаясь гимнастикой и дыхательными упражнениями, Николай пытался убедить себя, что сможет восстановить силы без стационарной опеки и не за шесть месяцев, как утверждали врачи, а за месяц-два. Во всяком случае, до лета. Потому что летом он решил вывезти семейство на отдых. И не за границу, не в Куршевель, не на австрийские курорты и не в Шотландию, куда упрямо зазывал Грабе, а на Сочинское побережье; Николай еще ни разу в жизни не проводил отпуск в этих местах. Компаньон Гусев, пообещавший устроить места в санатории Генштаба, куда сам ездил сгонять жирок диетой, клялся и божился, что, несмотря ни на что, санаторий еще тот, «наш», «советский». Лучших условий для восстановления сил душевных и телесных нет, мол, на всем белом свете.

Все надежды начали рушиться с началом оттепели. Лопухов вновь почувствовал себя слабым, разбитым. Николай Николаевич настаивал на настоящем санаторном лечении. Под Санкт-Петербургом, недалеко от Репино, находился известный кардиологический санаторий, одним из отделений которого заведовал давний знакомый Николая Николаевича. По заверениям профессора, условия в санатории идеальные, не хуже чем в какой-нибудь швейцарской богадельне на Волшебной горе. На этом варианте и остановились. Нет худа без добра: как-никак всё поближе к дочери…

Жизнь вроде бы не изменилась, но что-то безвозвратно ушло в прошлое. Теперь Николая чаще прежнего одолевали сомнения в самых простых вещах. Любил ли он жизнь? Не ту, которой жил, но жизнь вообще? Николай даже в этом не был вполне уверен. Способность человека к адаптации казалась невероятной, он мог привыкнуть к чему угодно. Голод и холод, лишения и тут же достаток, который иногда противоречит не только нуждам, но и здравому смыслу. Сытость, довольство и в то же время болезни, внезапные и нескончаемые болезни. Угар эмоций, пена у рта и в то же время пресыщенность чувствами, удушающая скука. Грехи, отступничество и прежде всего от себя самого… Какое всё же немыслимое количество мерзких дел и поступков совершаешь ежедневно сам или позволяешь совершать другим по отношению к себе!.. А то и просто химеры, полужизнь, ненастоящее, какое-то виртуальное существование, заполненное пустейшими, заведомо несостоятельными надеждами на завтрашний день. Надеждами, которые ничего в жизни не меняют, но лишь окончательно отравляют ее, потому что реализовать их не удается… Человек может мириться с этой действительностью годами, десятилетиями. Годами он может рассказывать себе басни. На протяжении десятилетий он может разочаровываться в себе, в людях, во всем роде человеческом. Но при этом он продолжает тянуть лямку. Как ни в чем не бывало. И даже если давно очухался, протрезвел, даже если не рассчитывает на передышку или на компенсацию за приносимые жертвы. И так — до бесконечности. До гробовой доски. Немыслимо! Откуда такой запас жизнелюбия? А впрочем, жизнелюбие ли это? Что, если необоримый оптимизм — самонадувательство, показуха? Что, если за показухой скрывается обыкновенное отвращение к жизни, в котором невозможно признаться даже себе, потому что сразу же рухнет всё вообще? Что, если именно отвращение и приводит ко всеядности? В противном случае не смог бы никто хлебать эту грязь до бесконечности. Не стал бы…