Хаджи - [186]

— Время покажет, проявят ли они храбрость. Кто по-твоему выведет нас из Акбат-Джабара? Отец? Он стареет у нас на глазах. Нет, Ишмаель, нас освободят только федаины. Они вернут нас в родные места.

— Какие места? Кто мы по-твоему?

— Палестинцы — самые образованные, самые умные в арабском мире…

— Дерьмо! Каждый образованный палестинец с парой долларов в кармане давным давно бросил нас и сбежал. Посмотри-ка вниз, Нада, что ты видишь? Гордых и достойных людей?

— Вот как раз поэтому мы и должны повернуться к федаинам.

Я зажал уши руками. Нада взволнованно смотрела мне в глаза. Я успокоился и слегка потряс ее за плечи.

— Нада, ты сказала, что будешь слушать меня. Так слушай. Я эти призывы слышу в школе каждый день и целыми днями. Из-за наших ужасных страданий мы легко верим в слова, не имеющие смысла. Кто эти федаины, что хотят повести нас за собой? Что они знают об управлении? Что они знают о свободе? Что они знают о разуме, об истине? Они обворовывают вдов и калек. Орудуют на черном рынке. Торгуют гашишем. И если они свой бандитизм заворачивают во флаг революции, значит, это и делает их благородными?

Настала ее очередь зажать уши руками. Я оторвал их.

— Они засылают мальчишек моего возраста в Израиль, в отряды смертников. Они уходят, без карт, не зная своих целей, без надлежащей тренировки. Находят случайного еврея, ребенка, женщину, и убивают. Неужели ты веришь, что это вернет нас в Табу?

— Сионистские собаки украли у нас родину!

— Помолчи и послушай меня хорошенько, Нада. Ты знаешь Вадди, фотографа? Ну, знаешь ты его?

— Конечно, знаю!

— И я знаю. Он работает для федаинов. Парень попадает в отряд смертников, потому что семья продает его за сотню долларов, или на него давят и его мужество ставят под сомнение. Когда он приступает к тренировкам, его фотографируют. Зачем? А затем, что когда еще он тренируется для выполнения задачи, они печатают плакаты с его изображением, чтобы расклеить их на стенах, так что в тот момент, когда его убивают в Израиле, новый мученик уже готов.

— Я не верю этому!

— О, это еще далеко не все, Нада. За три недели до задания его посылают в Наблус или Вифлеем жить с проституткой и доводят гашишем до прострации. Потом его швыряют через границу, как кусок собачьего мяса, потому что федаинам вовсе не нужно, чтобы он вернулся обратно. Им нужны мученики. И это — твоя революция? А твои доблестные командиры федаинов? Ты где-нибудь слышала, чтобы они возглавляли какой-нибудь рейд? Нет, черт возьми. Они — циники, посылающие бессловесных крестьянских парней на смерть, чтобы поддерживать ненависть, и покрывают их рэкетирство. Приходи к нам, дорогой наш маленький соловей, пой для нас, сочиняй стихи о великой борьбе. Мы дадим тебе твой первый настоящий дом вдали от дома. Мы позволим тебе бегать на шоссе и демонстрировать вместе с мальчишками. Разве не прекрасно? Тобой пользуются, Нада!

— Прекрати, Ишмаель!

— Я говорю правду!

— Я знаю, — крикнула она. — Ты не понимаешь! Мне надо уйти из дома! Я задыхаюсь там! У меня хоть какие-нибудь друзья…

— Но, Нада, это ведь люди того же сорта, как те, что втравили нас в эту переделку. Они ведут нас в вечность кровопролития и ужаса. Они ничего для нас не добьются. Единственное, что им дорого, это их счета в банке. Все эти рейды — лишь для того, чтобы увековечить ненависть, и неважно, сколько мальчишек они забьют, как скот. И им нравится, когда евреи отвечают и кого-то из наших детей убивают. Им это нравится!

— Не кричи, — сказала она, встав и уходя от меня. Она свернула на тропинку, так что мы волей-неволей видели Акбат-Джабар. — Скажи мне, есть ли другой способ. Отец попытался по-другому, а они его уничтожили. Сколько еще нам здесь жить? Что будет с тобой в твоей собственной жизни, Ишмаель?

И я вдруг стал метаться взад и вперед и колотить себя кулаками по лбу.

— Я в ловушке! — закричал я. — В ловушке!

— Мы всегда были в ловушке, Ишмаель! С того дня, как родились.

— Я в ловушке! — кричал я снова и снова, и мое эхо стало пугать меня.

Вскоре я замолчал.

— Это верно, — сказала Нада, — не очень-то я верю в эту революцию. Но ты лучше послушай меня, братик мой.

Я боялся ее слов.

— Пойдем, давай поднимемся повыше и сядем там, где не надо будет глядеть вниз на эту гадость, — сказала она.

Я позволил ей взять меня за руку. Она всегда так проворно карабкалась среди камней, даже босиком. Мой припадок странно утомил меня. Я повесил голову и закусил губу.

А Нада была очень уверена в себе.

— Ты вот плачешь о себе, а теперь поплачь обо мне. Мне никогда не позволяли свободно вздохнуть, всю мою жизнь. Мой ум, мой голос, мои желания всегда были заперты в тюремной камере. В нашем доме мне нельзя войти в общую комнату и говорить. Никогда, за всю свою жизнь, мне нельзя было там поесть. Мне нельзя одной пойти дальше колодца. Я никогда не могла почитать настоящую книгу. Мне нельзя петь и смеяться, если поблизости мужчины, пусть это даже мои собственные братья. Мне нельзя дотронуться до мальчика, даже слегка. Мне нельзя возражать. Я не смею ослушаться, даже когда права. Мне нельзя учиться. Мне можно делать и говорить только то, что разрешают другие.