Хаджи - [171]

Шейх аль-Баки и его сыновья учили меня езде на лошади, соколиной охоте, следопытству, а главное, как читать пустыню. Каждый день начинался звуками размалывания кофе, знаменующими еще один круг борьбы за выживание, борьбы, определявшей нашу жизнь.

До того, как я попал к аль-Сирханам, я всегда был фантазером. Что бы ни давала мне судьба — Яффо, Кумран, Акбат-Джабар, — мне казалось, что потом будет лучше и однажды все злоключения закончатся в прелестной вилле снова в Табе, а может быть, я даже уеду в большой университет в Каире или Дамаске. Но пустыня и бедуины приучили меня к мысли, что кое-что в жизни окончательно и бесповоротно.

В условиях жестокой жары и нищеты легче жить, найдя хоть какую-нибудь тень, видя миражи и позволяя фантазии овладеть сознанием. Благодаря бедуинам я узнал, почему арабы усвоили пассивное восприятие немилосердности жизни. Все предопределено судьбой, и мало что можно сделать, кроме как принять горечь своей доли и ждать облегчения на пути к раю.

Аль-Сирханы не притворялись равноправным обществом. Рождались, жили и умирали запертыми в жесткой кастовой системе, оставаясь на одном месте от рождения до смерти и не протестуя. Внутри этой бронированной согласованности изредка заключались браки между семьями с разных стоянок.

Лицо и тело шейха аль-Баки представляло дорожную карту шрамов, удостоверяющих его мужество и превосходство. Он держал полдюжины юношей-рабов. Рабство было вне закона, но до аль-Сирханов было далеко, и их не достигали правила обычного общества. Трое рабов пасли его баранов, один был личным слугой. Двое других, кастрированные, были евнухами, охранявшими его жен и гарем наложниц. Двоих он купил у семей внутри клана, остальных захватили во время набегов.

Я появился в то время, когда шейх аль-Баки замирился с соперничавшим племенем после восьми лет кровавой межплеменной войны. Началось с того, что один влюбленный похитил девушку у аль-Сирханов в племя, находившееся за границей Саудовской Аравии. Мир настал лишь после того, как женщину убили в качестве жертвы за позор аль-Сирханов. Мир между недавними врагами был отмечен большим праздником братства.

Здесь все казались озабоченными сексом, но мало что можно было в этом смысле делать. Женщины были закрепощены еще больше, чем в Табе. Их труд был еще тяжелее, они выполняли всю черную работу. Старым женщинам позволялось сидеть у костра с мужчинами, и с ними обращались уважительно, но у остальных не было никаких радостей. Они часто впадали в истерику, ведь рыдания были, в общем, единственным средством облегчить горе. Я заметил, что бедуинские женщины очень любят друг друга, и я уверен, что это тайный способ получать удовольствие.

Здесь законы чаще исходили не из Корана, а из сурового порядка жизни.

Можно убить, но только лицом к лицу.

Можно красть, но не у своих.

Насиловать — не преступление, если женщина из враждебного племени.

Обманывать вполне допустимо, если обманывают человека из другого племени.

Строгими законами предписывалась месть. Нередко наказание значило лишение руки или ноги. Жизнь ужасна, и законы выживания порождают жестокость.

Пустыня — злой хозяин, но она — в исключительной собственности бедуина, и вступая в пустыню, вы в его власти. Милосердие — не для тех, кто нарушает его правила.

Я хорошо запомнил уроки, избежал неприятностей и даже заслужил некоторое уважение, будучи единственным грамотным в клане.

Настоящее удовольствие наступало вечером у костра, когда пили кофе и пересказывали байки о набегах и личном геройстве. Иногда к нам присоединялась семья дервишей клана, чтобы, пользуясь своими способностями колдунов, пляской изгонять злых духов. Они кружились в трансе, ходили босиком по горячим углям в костре и слабели. Так они еще раз доказывали свою магическую силу.

Все происходило с нарочитой замедленностью. Непрекращающееся воспроизведение картин прошлого давало возможность забыться и помогало справиться с реальностью каждодневного существования.

Приводящие в трепет восходы солнца нередко заставали нас с шейхом аль-Баки одних, оставшимися последними у костра.

— Богатство и собственность — то, что Аллах раздал несправедливо, — говорил он мне. — У нас часто умирают, но в пустыне это не трагедия. Главное, Ишмаель, мы свободны. Крестьянин — раб своей земли. Горожанин — раб денег и машин. Это дурные общества. Бедуинам они не нужны.

Может быть.

Значительная часть доходов племени поступала оттого, что бедуины были «покровителями» той части трансарабского нефтепровода, которая тянулась по их территории. Когда Сауды для сокращения расходов предложили новый способ, настало время напомнить им об этом. Мне как раз предстояло отправиться в свой первый набег, чтобы перерезать часть нефтепровода, когда пришло известие, чтобы я вернулся в Акбат-Джабар.

Не могу сказать, что уезжал с огорчением, ведь мне так хотелось снова увидеть хаджи и Наду. Но теперь я был умнее, потому что уже знал, как навечно связаны вместе араб и фатализм.

Глава вторая

Вернувшись в Акбат-Джабар, я понял, что своей смертью Джамиль одержал надо мной такую победу, какой никогда не добился бы живым. Он стал мучеником. Это причинило мне порядочно неудовольствия. Всю жизнь я прилежно трудился, чтобы стать любимцем отца. Меня знали как самого умного, самого храброго, того, кто будет преемником хаджи Ибрагима. Я превзошел своего старшего брата Камаля и отодвинул в сторону Омара. Я был как свет в жизни отца. А теперь что-то в этом изменилось. В Акбат-Джабаре в кафе висели большие портреты Джамиля рядом с фотографиями великих арабских вождей.