Хаджи - [166]

За письменным столом Шлосберга сидел Гидеон Аш.

— Проклятый сукин сын, — сказал он сердито. — Почему ты не связался со мной раньше?

Он вскочил со стула, повернулся спиной и стал глядеть на развертывающийся в окне вид.

Ибрагим подошел к нему сзади, и они стали глядеть вместе. В конце концов они повернулись друг к другу, крепко и без слов обнялись. На столе появилось виски.

— Только капельку, — предостерег Ибрагим.

— О чем ты, черт возьми, думаешь? — спросил Гидеон. — Три месяца назад я мог бы разработать что-то вроде сделки, что-нибудь такое. Так или иначе, теперь ты остался с носом.

— Таков Израиль, — отпарировал Ибрагим.

— Я бы предпочел быть в Тель-Авиве, чем в Акбат-Джабаре.

— Я бы тоже, будь я евреем.

Возраст Гидеона внезапно дал о себе знать, когда он опорожнил свой стакан и тут же налил из бутылки другой.

— Мы, конечно, дураки, — сказал Ибрагим, — но мы очень надеялись, когда приехали в Цюрих. В конце концов, мы же не в Аммане, а в настоящей западной стране, демократической. Когда здесь на нас смотрит весь мир, наши делегации, конечно, должны были действовать цивилизованным и разумным способом. Наверняка пресса выражала бы симпатию моему народу. Я был наивным дитятей. Кому все это нужно? Ну, может быть, евреям. Ты знаешь, как мы говорим. «Евреи добрые. Пользуйся этим».

— Они также считают, что могут унижать нас до уничтожения, — сказал Гидеон. — Этого не будет. Нас раньше унижали порочные общества.

Ибрагим на мгновение побледнел при этом замечании. Что толку биться с Гидеоном?

— Если бы я пришел к тебе с самого начала, результат был бы тем же, что и теперь. Гуманность — последнее, что приходит на ум египтянам и сирийцам. А увековечение ненависти — первое, и в этом они преуспели.

— Да, это так, — согласился Гидеон. — Эту шараду они будут продолжать, пока тысячу раз не исхлестают дохлую лошадь. А потом еще одна конференция, и еще, и еще. Потом война, еще одна. А ты, брат мой, так и будешь в Акбат-Джабаре.

— Что же нам делать, Гидеон?

— Восстать. Правда, никогда еще революции не происходили среди арабского народа, одни только заговоры, священные войны, убийства. О Боже, почему так получается, что вы живете под сапогом военных и фанатичного духовенства?

Ибрагим, не обращая внимания на гнев Гидеона, допил свое виски, покраснел, закашялся и попросил еще.

— Ты что-нибудь слышал о моем сыне Ишмаеле? — спросил он наконец.

— Нет. Для Нури Мудгиля почти невозможно связаться со мной в Швейцарии. Слишком много связных могут исказить послание и, кроме того, поставить Мудгиля в опасное положение.

— Понимаю.

— Мне кажется, Ишмаель в безопасности. Боюсь, нельзя то же самое сказать о Джамиле. Есть у меня контакты с полковником Зиядом. Он мечтает свести с тобой счеты.

— Зияда я не боюсь. Я умею с ним обращаться.

— Конечно, пока ты сохраняешь свое положение, иорданцы не стали бы вести вокруг тебя свои игры, но не недооценивай жестокости Фарида Зияда. Он может являть внешнему миру цивилизованное лицо, английскую выучку и все такое, но не жди от него милосердия. Ты уже не будешь таким же сильным лидером, каким был до отъезда. Вот чего он ждет. Я боюсь за Джамиля.

— Я это знал, уезжая из Палестины, — сказал Ибрагим.

— У меня все еще есть кое-что, чего иорданцы от меня хотят, — сказал Гидеон. — Дай мне договориться о тебе и твоей семье. Я подумаю кое о чем.

— Я не опозорю храбрости моего сына.

— Храбрости ради чего, Ибрагим? Чтобы вырасти террористом? А если бы в той тюрьме оказался Ишмаель? Стал бы ты договариваться о нем?

— Скорее я дал бы Ишмаелю умереть, — ответил Ибрагим без колебаний.

Лицо Гидеона внезапно побагровело от гнева. Он ударил кулаком по столу; он не мог говорить.

— Я пришел не для того, чтобы спорить с тобой, Гидеон. Это ты всегда говорил, что араб живет в фантазиях. Ну, а ты разве не пережил самую большую фантазию из всех? Ты веришь, что вы одолеете арабский мир?

Гидеон устал и окаменел от многих месяцев разочарований. Он снова взялся за бутылку.

— Я скажу тебе, чего боится ваш Бен-Гурион, — нажимал Ибрагим. — Он боится, что Израиль кончит тем, что превратится в левантийскую страну, живущую так же, как и мы.

— О нет, — огрызнулся Гидеон, — этого не будет, потому что мир для нас — ценность. Ценность для нас — любовь. — Он вскочил со стула и начал ходить туда и обратно, как в клетке. — Я приехал сюда, в Цюрих, веря, что хотя бы на йоту правда, разум проникнут в те запертые склепы, что вы носите в ваших головах. — Он наклонился через стол к лицу Ибрагима. — Что за порочное общество, религия, культура… что за человеческое существо… может производить эту вулканическую ненависть… что знает только ненависть, воспитывает только ненависть, существует ради ненависти? Что ж, позволь умереть своему сыну. Будь гордым, хаджи Ибрагим.

Они стояли, шатаясь, два гладиатора на краю гибели.

— Давай, — подзадорил Гидеон, — выхватывай свой кинжал. Это все, что ты умеешь.

Ибрагим отвернулся.

— Я не знаю, увидимся ли мы еще раз. Я не хотел, чтобы так получилось. — Он подошел к Гидеону и вскинул руки. — Разве ты не видишь — я побежден! — воскликнул он с болью. — Если я пересеку границу Израиля, мое сердце умрет.