Хачатур Абовян - [45]

Я не считаю нужным очень пространно доказывать демократическое значение языковой реформы, ибо это, по-видимому, даже для меднолобых национал-демократических публицистов очевидно. Хотел бы только указать и подчеркнуть особенно отрадную нам близость решения проблемы языка у Абовяна.

В 1843 году он писал путешественнику Гакстгаузену:

«Мне неизвестен ни один из новейших языков, который так различествует от древнего, коренного его языка, как ново-армянский от старо-армянского. Гораздо ближе польский к старо-славянскому, итальянский — к латинскому. Изучающие у нас старо-армянский язык должны бороться с большими трудностями, нежели европейцы при изучении своих классических языков. С десяти лет я занимался этим языком с большим усердием и ревностью, грамматику его и многие книги выучил я почти наизусть, много писал, — а между тем не в состоянии на нем бегло говорить. Ни один язык не был для меня так труден (Абовян хорошо говорит на шести языках — Гакстгаузен), преимущественно потому, что все понятия, расстановка слов и даже отдельные слова не соответствуют, образу мыслей и толкованию новейших времен».

Зачем писать на этом древне-армянском языке, который народу непонятен, «десяток, не больше, поймут, а для сотен тысяч, что мои сочинения — что ветряная мельница».

Точка зрения, что литература должна рассчитывать на сотни тысяч, это — наша точка зрения, только нам удалось сделать культуру и литературу достоянием сотен тысяч.

Но чтобы сотни тысяч понимали, они должны прежде всего принимать живое участие в творчестве языка и литературы. Абовян стоял на той единственно правильной и приемлемой для нас точке зрения, что законодателем языка должен быть сам народ. Литература должна пользоваться языком масс, даже несмотря на то, что он бывает обычно с огромной примесью соседних языков. Надо переварить чужеродные примеси, отвечал он своим врагам, радетелям чистоты языка. Литературный язык освободится от чужеродных примесей по мере того, как литература на понятном родном языке проникнет в народную толщу.

В этом рассуждении утопист-просветитель причудливо передвинул вопрос, открыв какие-то щели для будущих аристократов языковой культуры. Только мы окончательно заделали и этот просвет, начисто решив проблему демократизации языка.

Конечно, распространение просвещения способствует освоению языком чужеродных элементов, но дальнейшее развитие новых производственных отношений все теснее связывает разные народы, все более взаимно скрещивает языки. Рынок, как хорошая мельница, перемалывает массу понятий и создает ворох интернациональных слов, развитие науки и техники рождает новые слова, одинаково звучащие на всех языках, человеческая история чревата революциями, в корне меняющими строй языков — следовательно, будущее вовсе не за «чистой» речью. Никогда народный разговорный язык не будет похож на так называемый язык идеологов. Как быть в таком случае? Какой критерий избрать для языка литературы?

Критерий Абовяна родственен нашим понятиям. Этот критерий гласит: литература должна разрабатывать темы, близкие трудовым массам, на языке понятном им, в формах, доступных им. Она должна непрерывно обращаться к неиссякаемому источнику живого языка — народной речи, непрестанно в свою очередь облагораживая и очищая его.

Этот тезис «Ран Армении» — полемический, и в нем Абовян выказал себя демократом, просветителем и врагом аристократического пренебрежения к народным потребностям.

Но «Раны Армении» имеют великое значение не только своим идейным багажом. Демократические воззрения Абовяна раскрываются не только в монологах и проповедях романа, но и в художественно-формальных особенностях его. Основная интрига, героический сюжет и общее настроение соприкасаются с «Разбойниками» Шиллера. Более того, образы Абовяна построены под сильнейшим влиянием Шиллера: его Агаси имеет много общих черт не только с Моором, но и с Теллем.

Восторженный романтизм Абовяна значительно разбавлен чувствительностью мещанской литературы. Рядом с героическим Моором перед Абовяном несомненно стоял образ Вертера. Все это глубоко освоено, основательно перекроено и сконструировано наново на национальном материале.

Приправленный образами, взятыми из детских воспоминаний, фольклорным творчеством, собранным у стариков и сказителей, неисчерпаемыми богатствами народной речи: грубоватой, смешанной, но почвенной и образно, с подлинно восточной пышностью обставленный описаниями природы, обычаев, быта и добродетелей своих героев, — роман Абовяна с легкой иронией описывает мужицкую масленицу, гневно осуждает невежество, с подлинным лиризмом воспевает любовь и страдания двух влюбленных. Книга «Раны Армении» и по сей день оставляет глубочайшее впечатление, несмотря на старомодное многословие и риторику, несмотря на скудность понятий, несмотря на значительную неясность социальных перспектив автора.

«Раны Армении». Идейные срывы

«Раны Армении» созданы гениальным человеком. Я говорю — гениален Абовян, а не его произведение, потому что совершенное произведение отмечает новую веху определенностью своих устремлений и тем, в какой степени отражает оно идеи и программу передового общественного класса.