Гюрги-Дюрги-Дюк - [30]

Она прошла в купе, снова спросила у кого-то, который час. Прошло только две минуты. Она вернулась в коридор, к окну.

Бессонная ночь на вокзале была, пожалуй, самой беспокойной в ее жизни. Поезда уходили и приходили всю ночь. И наверно, именно оттого, что все чего-то ждали, что-то тревожное жило в электрической дымке вокзального зала, и Юльке все время думалось: может быть, эта ночь в холодном зале ожидания похожа на те страшные ночи в бомбоубежищах, когда плыли-плыли к этому городу вражеские самолеты и голос радиодиктора размеренно, по-обыденному повторял: «Самолет противника над городом! Самолет противника над городом…» А мимо Юльки все сновали и сновали неугомонные пассажиры, и среди них почему-то было очень много похожих на Юлькиного деда… И барабанил по крыше вокзала дождь, словно выстукивал тревогу…

Хлопнула дверь в конце вагона. Кто-то перешел из соседнего вагона и медленно пошел через коридор. Остановился почему-то за Юлькиной спиной… «П-почему он остановился?.. М-может быть, он п-просто хотел закурить… А м-может быть, хотел п-посмотреть в окно… Пошел дальше. Ушел!»

Зеленые кроны деревьев, плывущие за окном, вдруг слились в Юлькиных глазах в стремительную стрелу, готовую поразить кого-то насмерть!

Как она не подумала об этом раньше? Как она не догадалась еще ночью, почему дождь выстукивал тревогу и почему ей делалось тревожно и страшно, когда мимо нее шли люди, похожие на ее деда?..

* * *

Юлька метнулась в купе, села на скамью, дрожащей ладонью провела по взмокшему лбу.

— К-который час?

— Без двадцати семь.

То дело, о котором он говорил ей по телефону, — это его новая поездка к Юльке! За Юлькой! Не может быть, чтобы он считал свой последний бой, бой за Юльку, проигранным! Он едет в Саратов! Если даже он и не собирался еще ехать тогда, когда разговаривал с ней по телефону, то ведь все равно же он догадался, кто провел у него в квартире несколько дней! Ведь рассказала же ему про Юльку соседка… И как Юлька удирала с чемоданом, тоже рассказала, наверно… И он бросился ее разыскивать! Он не нашел, не узнал ее на вокзале и теперь ищет в поезде… Он где-то рядом. Может быть, в соседнем вагоне… И ищет! А ему нельзя волноваться! Ведь ему уже семьдесят четыре!

Она вскочила и снова выбежала в коридор.

У соседнего окна стоял какой-то мальчишка, вдалеке — женщина с маленькой девочкой. Больше в коридоре никого не было. Кроны деревьев за вагонным окном уже не были похожи на стремительную стрелу, готовую поразить кого-то, они плыли спокойно и мягко — поезд почему-то замедлял ход. Желтизна уже тронула ветви деревьев, они были по-осеннему поникшие, осень уже надвигалась на них, и они умирали… А ему семьдесят четыре!

Она вернулась в купе, наглухо задвинула дверь.

— Кажется, мы здесь остановимся, — удивленно сказала соседка по купе. — Разве это Максимово?

— Н-не знаю, — сказала Юлька. — Я п-посмотрю.

Она снова выбежала в коридор.

Там было пусто. За окнами плыл голубой горизонт, кроны деревьев исчезли, и тогда неожиданно сквозь запотевшее стекло с блестящими капельками дождя Юлька увидела знакомый холм, утонувший в зелени парка! Поезд шел тем же путем, что и электричка!

Юлька замерла, вцепившись руками в жесткую раму вагонного окна. Холм, притихший с утра, разворачивался перед ней тяжелой, темной от прошедшего дождя громадой, вот повернулся боком, показав ей зеленую гущину парка на склоне. Там, в чащобе, сцена с покатыми стенками, где Юлька пела песню о трех товарищах… Где-то там Дюк!

А поезд замедлял ход!

— Разве это Максимово? — снова спросил кто-то удивленно.

Мимо Юлькиного окна поползла знакомая платформа с вывеской над одинокой скамьей под навесом — «Заозерная». Платформа ползла медленно-медленно, потом нерешительно качнулась в Юлькиных глазах и замерла, упершись прямо в Юлькино окно телефонной будкой. Остановился!

— Сколько мы здесь стоим? — захлебнувшимся голосом крикнула Юлька. Сколько мы здесь стоим?

Ей не ответили. Направо, к двери, побежала проводница. Из купе выглядывали пассажиры.

— Что случилось? Это же Заозерка!

— Разве не Максимово?

— Почему остановились?

— Семафор закрыт.

— Какой семафор? Его здесь никогда и не было!

— Не было, так есть.

— Не волнуйтесь! Сейчас поедем! Из пятого вагона человека снимают. Стоял у окна и грохнулся.

— Сердце небось.

— Куда же его теперь? Надо было до Максимова везти.

— Говорят, не довезут.

— Говорят, сам просил на Заозерке снять… Родственники у него там, что ли…

— Молодой?

— Старик. Военный. С орденами.

— Отвоевался.

— Куда ехал-то?

— То ли в Астрахань, то ли в Саратов…

«А-а-а-а!» — по-страшному закричало что-то в Юльке, словно запела военная труба, поднимая в атаку солдат!

— Дедушка-а!

Пассажиры, стоящие в коридоре, расступились перед Юлькой. Это было единственное, чем они сейчас могли помочь ей — расступиться и дать дорогу… Юлька ворвалась в тамбур, где у раскрытой двери стояла проводница.

— Это мой дедушка!

— Господи! — вскрикнула проводница, отступая от двери.

Юлька прыгнула на мокрый жесткий перрон, который больно ударил ее по ногам, словно хотел отбросить назад, в вагон. Утренний холод моментально охватил и сковал ознобом ее тело.