Жили три друга-товарища
В маленьком городе Эн.
Были три друга-товарища
Взяты фашистами в плен…
Словно знакомые колечки синего папиросного дыма поплыли вдруг перед Юлькиными глазами и густым голубым туманом заслонили от нее и зрительный зал, и деревья вокруг него, хотя солнце, все еще лежащее на сцене у ее ног, хорошо освещало и зрительный зал, и парк.
Стали допрашивать первого,
Долго пытали его
Умер товарищ замученный
И не сказал ничего…
Она запела громче. Она сама не знала, что у нее такой сильный и по-мальчишески звонкий голос. В пустых комнатах наедине с домашним эхом он звучал совсем по-другому, приглушенно и робко.
…Третий товарищ не вытерпел,
Третий — язык развязал.
— Не о чем нам разговаривать!
Он перед смертью сказал…
Туча прикрыла солнце, и на несколько секунд оно погасло в Юлькиных глазах. Стало темно, словно в зрительном зале погасили свет. Дождь давно уже не шумел и не бил по крыше, как будто решил послушать, чем же кончится Юлькина песня…
Никогда в жизни Юльке не было так жаль уходящего солнца! И никогда-никогда ей не было так по-настоящему, до горьких слез жалко трех товарищей из города Эн, замученных фашистами… Она не стала петь последний, самый грустный куплет, тихонько спустилась со сцены и пошла через зрительный зал, с трудом выбираясь из лабиринта мокрых скамеек…
— Что же ты не допела?
Вздрогнув, Юлька повернулась на голос.
Слева от нее, прислонившись к мокрому стволу дерева, стоял человек. Он был в старом военном кителе и почти не выделялся на фоне темной зелени, окружившей зрительный зал. Он был невысокий, с седеющей головой, а левая его рука тяжело лежала на груди — там, где сердце, правой же он опирался на палку. На плечах его виднелись темные полоски — следы от дождя — как погоны.
Юлька почувствовала, что покраснела. Никто никогда, ни одна душа не слышала Юлькиных песен. Пожалуй, Юлька даже стыдилась их. Любка с Наташей просто засмеяли бы ее, услышав, какие немодные песни она поет.
— П-простите, — сказала Юлька. — Я в-вам помешала?..
— Напротив. Ты сейчас даже лучше пела, чем на концерте.
— Н-на каком концерте?
— Ты же пела эту песню!
— Когда?!
— Сегодня, здесь на концерте…
— Что вы, я н-не пела…
— Ну как же не пела? Ты — Юля! И у тебя такая красивая редкая фамилия… Ты — Витаневич!
— Витанович! — поправила его Юлька, прежде чем успела хоть что-нибудь сообразить.
— Ну вот видишь, я почти запомнил. Только мне почему-то показалось тогда, что ты беленькая… Или я тебя действительно спутал с кем-нибудь?
Конечно! Спутал! Неужто он спутал ее с Дюк?.. Спутал по песне?.. Неужто сегодня здесь, на этой сцене, Дюк пела Юлькину песню?!
— Я не Витаневич, — сказала Юлька захлебнувшимся голосом. — Я в-вовсе н-не Витаневич!.. И я н-не пела. И я здесь н-не живу. А вы ничего не знаете и все путаете!
Она повернулась и хотела уйти от него, но он задержал ее сердитым вопросом:
— А почему ты грубишь?
Началось! Именно так или приблизительно так в последнее время кончались почти все Юлькины разговоры со взрослыми. А потом были жалобы на нее, и ей влетало. Но этому человеку в кителе некому было пожаловаться на Юльку.
— Простите, — сказала она, стараясь не глядеть ему в глаза. — Я не грублю, просто у меня такой уж голос.
— Ну, положим, у тебя хороший голос. Жаль, что ты не допела песню.
— Это очень старая песня, — буркнула Юлька. — Ее уже давно не поют.
— Да, — сказал он задумчиво, отодвигаясь от ствола дерева и тяжело опираясь на палку. — Песня очень старая, ее пели еще до войны.
— Ее не могли петь до войны, — мягко возразила ему Юлька. — Это военная песня. Там же поется про войну с фашистами.
— Но ведь еще была Испания! — сказал он.
Да. Конечно! Как же Юлька могла забыть об этом? Ведь еще была Испания, где тоже дрались с фашистами и где в маленьком незнакомом городе Эн жили три товарища, взятые фашистами в плен.
Он опять прислонился к стволу и снова положил руку на сердце, а Юлька вдруг подумала — а что, если это тот самый, у которого в сердце осколок?
— Вы м-майор? — спросила Юлька.
— А что?
— Н-ничего. Так, — глуховатым голосом сказала Юлька. — Я так. Я думала, что вы майор.
— А какое это имеет значение? — спросил он с интересом.
— Н-никакого, — сказала Юлька. — Зачем вы ходите? Вам нельзя так много ходить.
— Почему нельзя? — спросил он почти сердито, и Юлька поняла, что ему и в самом деле нельзя много ходить.
— Потому что сыро, холодно. Так вас никогда и не вылечат.
— Я завтра уезжаю. Вылечился…
Юльке послышалась какая-то странная усмешка в его голосе, она приняла ее на свой счет. В другое время этого было бы достаточно, чтобы снова сказать что-нибудь резкое, но на этот раз она лишь спросила с обидой:
— И почему это все взрослые так не любят друг друга?
— Почему не любят?
— Не любят! Я это чувствую по себе.
— Ты взрослая?
— Взрослая, — сказала Юлька.
Он непонятно прищурил глаза.
— Видишь ли, — сказал он, доставая из кармана сигареты и закуривая. Значит, ты выросла и сделалась равной с ними, со взрослыми. Такой же, как они сами… Наверно, они ждут от тебя чего-то серьезного — пришла пора. А ты не привыкла к этому. Наверно, они хотят, чтобы ты берегла то, что берегут они… А ты не готова?
