Гюго - [64]

Для обоих Гюго был кумиром в юности. Флобер в 14 лет ставил поэта в один ряд с Наполеоном, а в 17 — с Расином, Кальдероном и Лопе де Вегой. Он и в зрелом возрасте считал, что Гюго — из плеяды Рабле, Мольера, Сервантеса. Его первая встреча с ним в декабре 1843 года породила восторженный отклик в письме сестре Каролине: «Ты ждёшь деталей о Викторе Гюго? Что ты хочешь от меня узнать? Я получил удовольствие рассмотреть его вблизи. Это человек вида вполне обычного, с довольно некрасивым лицом и внешностью вполне заурядной. У него великолепные зубы, высокий лоб, без бровей и ресниц. Он говорит мало, следит за собой и боится сказать лишнего. Он очень вежлив и немного напряжён. Мне очень понравился его голос. Я получил удовольствие, созерцая его вблизи. Я смотрел на него как на шкатулку, в которой лежат миллионы и королевские бриллианты, думая обо всём, что породил этот человек, сидевший рядом со мной на стуле, и пристально смотрел на его правую руку, написавшую столько прекрасных вещей. А ведь это человек, заставлявший биться моё сердце сильнее, чем кто-либо ещё с момента моего рождения, и которого я любил, может быть, сильнее из всех, мне лично незнакомых людей». Напомню — это пишет будущий враг любой напыщенности, любой возвышенной фразы.

Одно время Флобер помогал Гюго-изгнаннику поддерживать тайную переписку с Парижем, участвуя в передаче писем к нему и от него. Взаимоуважительные отношения между ними сохранялись до конца жизни Флобера.

Бодлер также не раз отзывался о Гюго самым восторженным образом: «Виктор Гюго был с самого начала человеком наиболее одарённым, явным образом выбранным для того, чтобы поэзией выразить то, что я называю “тайной жизни”... Он мне представлялся человеком очень нежным, очень сильным, всегда владеющим собой... Французская речь, выйдя из его уст, стала целым миром, вселенной — цветной, мелодичной, движущейся... Как у Германии есть Гёте, у Англии Шекспир и Байрон, так Гюго законно занимает подобное место во Франции». Бодлер посвятил Гюго стихотворения «Семь стариков» и «Маленькие старушки» и был вхож в его семью во время своего пребывания в Брюсселе. Но при этом он же ядовито отмечал, что «можно иметь исключительный талант и быть глупцом. Виктор Гюго нам это отлично доказал».

Бодлер (как и Флобер) судил о поэте однобоко. Он подавлял их — людей слабых и дряблых своей мощью и убеждённостью, и потому они старались выскользнуть из-под его влияния, в том числе отрицая Гюго как личность в самой его сути. К тому же они не знали Гюго — автора «Виденного» с его точнейшими характеристиками и тончайшими наблюдениями, ведь его проза сильно различается — документальная и художественная. Но первая тогда была почти неизвестна. Раздражали их обоих и письма Гюго, им направленные, в которых он не только их поддерживал как жертв императорской цензуры, но и проповедовал идеалы, казавшиеся им банальными, а потому — смешными в его устах. Суммируя отношения Гюго с лучшими представителями последующего поколения французских литераторов, можно сказать, что он их заметил, выделил, но, конечно, его комплименты обоим не стоит принимать всерьёз, межпоколенческий разрыв был слишком силён, чтобы он их мог оценить в полной мере, и вряд ли он чему-то научился от них — вопреки словам Поля Валери. Со своей стороны, они взирали на него с уважением, но без почтения — опять-таки следствие принадлежности к разным генерациям, творческого созревания в совсем иной атмосфере. Но ему ещё предстояло преподать им, после «Мадам Бовари» и «Цветов зла», урок успеха.

С момента публикации «Собора Парижской Богоматери» прошло уже 30 лет, а мир ещё не удостаивался нового романа Гюго. С его стороны это был очень верный шаг — он не частил, не разменивался, не дешевил на потребу публике. Писатель верно для себя определил, что каждая его новая вещь должна быть событием и не повторять предыдущую. В этом его принципиальное отличие от прозаиков-современников, поставивших на поток выпуск романов, — таких как Бальзак, Диккенс или Теккерей.

Но на самом деле, с середины 1840-х годов Гюго сосредоточенно работал над большим романом, в рукописи имевшим название «Невзгоды» (русский перевод окончательного названия — «Отверженные» является довольно вольным и не совсем точно передаёт смысл подлинника — «Les Miserables», что можно перевести скорее как «Несчастные»), и главный герой которого носил имя Жан Трежан.

Самая первая запись, содержащая сюжет «Отверженных», была сделана писателем на официальном бланке пэра Франции:

«История святого

История мужчины

История женщины

История куклы».

Даты, стоящие на рукописи романа, показывают два промежутка, в которые шла работа над ним, — с 17 ноября 1845 года по 14 февраля 1848-го и с 30 декабря 1860-го по 30 июня 1861-го. Как Гюго отмечал в примечании на рукописи романа: «Здесь пэр Франции прерывается и продолжает изгнанник». Именно в момент своего наивысшего взлёта в официальной структуре Франции он обратился к жизни бедняков. В своём предисловии к роману Гюго писал:

«До тех пор, пока силою законов и нравов будет существовать социальное проклятие, которое посреди расцвета цивилизации искусственно создаёт ад и отягчает судьбу, зависящую от Бога, роковым предопределением человеческим; до тех пор, пока будут существовать три основные проблемы нашего века — принижение мужчины из-за принадлежности его к классу пролетариата, падение женщины из-за голода, увядание ребёнка из-за мрака невежества; до тех пор, пока в некоторых слоях общества будет возможно социальное удушье; иными словами и с точки зрения ещё более широкой — до тех пор, пока существуют на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, небесполезны».