Гувернантка - [38]

«Прекрасная коллекция», — сказал я, чтобы нарушить тишину. Он наклонил голову и загадочно улыбнулся: «Да, прекрасная. А вот тут, — он коснулся пальцем застекленной полки, — извольте взглянуть, это всё с Урала, из Богословского округа…» Я посмотрел на обломки темных и светлых камней, разложенные под стеклом, а он негромким, теплым голосом, очень серьезно продолжал: «А тут минералы из Сибири, из-за гор, собирали на Енисее». Мне хотелось, чтобы он напомнил обо мне советнику Мелерсу, но Игнатьев — видимо, полагая, что гостей надлежит развлекать разговором столь же содержательным, сколь и неспешным, — помолчав, добавил: «Такой коллекции вы нигде не найдете». На медных табличках виднелись латинские названия. Я чувствовал, что тембром голоса и внушительной, размеренной речью слуга подражает хозяину. Он старательно выговаривал чужие слова, каждое произнося с петербургским акцентом, будто доводя до моего сведения, что знания, не нуждающиеся в языке тайны, ясные и понятные любому, обладают несравненно меньшей ценностью, нежели знания, доступные лишь немногим.

Я снова подумал о панне Эстер, о Васильеве, о том, что нужно сделать. Да где же этот Мелерс? Почему не появляется? Но Игнатьев только усмехнулся: «Чего беспокоиться? Советник Мелерс сейчас будут», — после чего не спеша подвел меня к узкому, окованному медью сундуку, где на мягкой фиолетовой — цвета адвентовых[35] облачений — ткани лежало несколько обломков камня. Но откуда этот внезапный страх, кольнувший сердце, словно я приблизился к чему-то, от чего мне бы следовало держаться подальше?

Из-за окна доносился приглушенный шум города, голоса, пение, шаги, обычные люди, обычная жизнь — а здесь? В гостиной советника Мелерса все было чужое — и зачаровывающее. Освещение и блеск красного дерева, поразительно похожий на живого заводной пеликан, сверкнувший на солнце медными чешуйками перьев, складная подзорная труба, с помощью которой — как знать — возможно, удалось бы разглядеть не только далекие корабли, но и невидимые глазу созвездия, голландский латунный микроскоп, смахивающий на урну, в каких хранят дорогой прах предков, оправленные в серебро лупы, выпуклые, кристально чистые, как замерзшая капля родниковой воды, глобус с готическими названиями континентов, приглашающий в опасное путешествие за горизонт, и астролябия, на кругах которой тонкими линиями были обозначены золотые траектории комет… Я не мог противиться впечатлению, будто мне открывается нечто, о чьем существовании я давно догадывался и от чего защищался изо всех сил.

А пальцы Игнатьева легонько постучали по стеклянной крышке сундука, словно хотели разбудить то, что покоилось на темном плюше. «Видите ли, мы изрядную часть Сибири исходили, чтобы все это отыскать… И не ради рублей, — в его голосе — я не ошибся! — прозвучала гордость, — не ради рублей, Александр Чеславович, а для размышлений». Потом так и посыпалось: «источник знаний», «светоч мудрости», «человеческий разум». Я не сумел сдержать улыбки, слыша эти возвышенные слова из уст слуги. Игнатьев был на голову выше меня, светловолосый, еще очень красивый, темные, почти девичьи губы едва приоткрывались, когда он неторопливо, понизив голос, рассказывал о сокровищах, лежащих под стеклом.

Но где же советник Мелерс? Почему задерживается? Неужели — именно так я подумал много-много дней спустя, когда, возвращаясь воспоминаниями к первому посещению дома на Розбрате, мысленным взором вновь увидел обставленную красным деревом гостиную, — неужели своим долгим отсутствием советник Мелерс давал мне время освоиться с близкими его сердцу тайнами, которые он скрывал здесь от посторонних глаз: ведь чем иным, если не хранилищем этих тайн, была затемненная комната, где на нижних полках лежали минералы и раковины с разных концов света, над ними выстроились тома правительственных указов с позолоченными кожаными корешками, а еще выше, под потолком топорщили перья коричневые и черные чучела птиц из Якутии и с Алтая?

А под стеклом? На фиолетовом плюше возле раковин Nautilusa, раковин-жемчужниц, раковин Strombus покоились раковины Goliath и раковины Meleagrina. А дальше — белые скелеты рыб, розовые крабы и морские звезды. Рядом с заключенными в стеклянные ампулы сверчками, жуками и скорпионами — радужных расцветок бабочки на булавках, больше похожие на античные броши и амулеты из драгоценных металлов, чем на некогда живых насекомых. Потом мы подошли к витрине со стальной окантовкой, и глаза Игнатьева потеплели: «А тут у нас образцы золота из Кремницы и Семипалатинска». Здесь же на фиолетовом плюше лежали три якутских алмаза, поблескивающие в толще серого камня, — вероятно, трофеи, привезенные из какой-то сибирской экспедиции, поскольку Игнатьев только щелкнул пальцами: «Из Билимбая и Нижнего Тагила! А это гольдклюмпен[36] из Александровского Завода, подарок самого графа Демидова».

Потом Игнатьев с важностью произнес: «Вы, вероятно, спросите, по какому принципу все это собиралось. Охотно отвечу. Главное тут — вы, должно быть, уже догадываетесь — загадка сходства. Будьте любезны взглянуть вон туда, — Игнатьев приоткрыл стеклянную крышку, чтобы я мог лучше рассмотреть чудесные формы на фиолетовом плюше. — Что это? Как вы думаете?» Я неуверенно наклонился: «Какое-то растение?» Игнатьев шутливо покачал головой: «Посмотрите, пожалуйста, внимательнее». Я наклонился еще ниже: листья? побеги? корни? «Редкостное наскальное растение?» Игнатьев усмехнулся: «Нет, никакое не растение. Это минерал. Халькантит». Значит, эти листья, растущие, изгибаясь, из розовой скалы, эти живые побеги?.. А Игнатьев только кивнул, предлагая их потрогать: пальцы ощутили холодную твердость камня.