Гувернантка - [39]

Минералы, поразительно похожие на растения, и растения, поразительно похожие на минералы? Так вот чем увлекался в свободное время советник Мелерс? Вот что такое таинственная «коллекция», о которой столько говорили? Подземный мир, чьи формы вводили в заблуждение всякого, кто пытался руководствоваться простыми представлениями об аналогии? Значит, эти сахарные кусты, эти зеленоватые пушистости… мертвы? А Игнатьев между тем приоткрыл крышку сундука с растениями коралловых рифов, но и тут я не сумел различить, где кончается жизнь и начинается смерть, что здоровое, а что больное, ибо изумительная горгония с тасманских рифов была так похожа на ветви арагонита, что я никогда бы ее не принял за живое растение. Ну а дальше? Живой перламутр опалов, минералы, похожие на трутовики и сизую плесень, кальциты, красотой не уступающие листьям клена, сколезиты, выглядевшие, как колония опят, антимониты, смахивающие на ежей, «Steinsalz», подобная всклокоченной седой шевелюре, радужный, как павлиний хвост, «irisquartz», кишкообразные извивы малахита, а в стеклянном шаре, в котором сверкнуло, отразившись, солнце, на адвентовом плюше влажно поблескивал округлый «augenagat», словно вынутый из глазницы скользкий человеческий глаз с черным зрачком!

Боже милостивый! Я помню ту минуту тишины над стеклянной поверхностью. Живое и мертвое. Страх, зачарованность, смех. Кто-то играет со мной в угадайку? Но кто и зачем? Я почувствовал себя так же, как в венском Naturhistorisches Museum, куда однажды зашел, но там все чудеса Земли были аккуратно разложены в дубовых витринах, иллюстрируя мировой порядок, здесь же, в домашней обстановке, прихотливо перемешанные, окрашенные радостью личного открытия, они нарушали покой, напрямую сталкивая тебя с тайной, которая в другом месте существовала где-то на обочине, то есть душе была безразлична. Кто бы стал по собственной воле заглядывать в темные подземные бездны, в гроты и пещеры, где то, что рождается в жидком чреве Земли, еще не зная, чем желает быть, ищет свою форму ощупью, вслепую, а значит, может стать чем угодно? Душа норовит держаться подальше от подобных мест — и она права!

Пока я разглядывал заботливо разложенные на адвентовом плюше минералы, мне вдруг вспомнились потухшие глаза панны Эстер. Голубоватая кожа в углублении ключицы? Потемневшие ногти? Я подумал, что эти едва заметные перемены в затронутом болезнью теле, помутневшие зрачки, потерявшие блеск волосы… все эти едва заметные перемены как будто уже сейчас — при жизни — возвещают о постепенном, но неизбежном превращении тела в песок, в глину, в первичную, несформировавшуюся материю, которая не знает, чем хочет стать, да и станет ли чем-нибудь?

За окном громыхали по брусчатке подводы с пивными бочками, женщина кричала что-то проходящим мимо солдатам из Цитадели, зазывая их заглянуть «на огонек»; тарахтели тележки с овощами; прислуги с безудержной радостью переругивались с молоденьким лудильщиком, который, вызывающе счастливый, отвечал на их зацепки глуповатыми взрывами смеха; прапорщик из казацкого патруля, проезжавшего посреди мостовой, лениво сыпал замысловатыми азиатскими проклятиями; привычные отголоски города, пение, шаги, жизнь, не осознающая, что она жизнь; а здесь, в тишине полутемной комнаты, среди сверкания стекла, латуни и красного дерева, среди радужных отблесков солнечных лучей, преломляемых разложенными под стеклом кристаллами, мне открывалась какая-то потаенная сторона вещей, которую советник Мелерс хотел познать до конца — но, собственно, зачем?

Что тянуло его под землю, во мрак сибирских рудников, в дикий мир кристаллов и руд? Надежда, что там, в глубине Земли, в первобытной сфере, которую Бог от нас укрыл, чудо — явление столь же обычное, как и то, что солнце каждое утро встает над Прагой, а заходит над православным кладбищем на Воле?

Что же получается — что каждый предмет в обставленной красным деревом гостиной советника Мелерса намекает, будто собою он стал просто так, на пробу, и в любой момент — если только пожелает — может стать чем-то другим? И упрятанная под стекло природа, пренебрегая пристрастием человека к четким границам, демонстрирует свое капризное обличье, словно желая нас убедить, что забавы ради может все перевернуть, жизнь превращая в смерть, а смерть — снова в жизнь?

И еще эти толстостенные стеклянные сосуды… Значит, подлинная «коллекция» советника Мелерса, о которой столько говорят, именно это, а каменные цветы, минералы и металлические насекомые, которые мне показывал Игнатьев, лишь подземная увертюра к настоящей тайне?

Некто, расставивший на полках эти сосуды, самозабвенно вел ожесточенный спор с классификацией видов Линнея, точно хотел убедить себя, что «вид» — это ерунда, что все формы, которые мы снабжаем солидными латинскими названиями, веря, будто прозрачная иерархия понятий отражает устойчивую структуру мира, — что все эти формы временны, что каждая из них может «почковаться», «разбухать», «выходить за собственные пределы», стремясь… вот-вот, а к чему стремясь?

За стеклом в прозрачном сосуде красивая светло-зеленая ящерица, наплевав на Линнея, широко раскинула зеленые крылья — вероятно, при жизни она перелетала с дерева на дерево с дерзкой легкостью черной ласточки. Чешуйчатые плавники рыб, носящих название Latimeria chalumnae, немногим отличались от куриных лапок. Из крапчатого птичьего яйца, до упаду смеясь над Линнеевой системой, вылезало маленькое мохнатое австралийское млекопитающее с плоским утиным клювом, а дальше, в банке из толстого голубого стекла, лежал, весь в красных прожилках, похожий на большую фасолину человеческий зародыш, чьи крохотные соединенные пленкой пальчики напоминали крылышки розовой летучей мыши…