Гуннар и Николай - [11]

― Бывают дни, сказал Миккель, когда меня только наполовину возбуждает, понимаешь? Как будто я взрослый, и какого-то гормона не хватает, но большую часть дней я просыпаюсь и обнаруживаю процветающий крепкий хуй, который будет тыкаться мне в ширинку весь день, мычать что-то себе под нос и туже накачивать мне яйца. У тебя тоже так?

― Как бы не хуже.

― Сегодня у меня перегруз гормонов. Почему утки живут тройками? Два селезня и хохлатка. Один у нее запасной? Или там один селезень, а другой его приятель?

Они шли, сталкиваясь плечами, по дорожке за полковой часовней к бастионам.

― Здесь Къеркегор, бывало, ходил, сказал Николай, один круг за другим натаптывал. Мне как-то это Гуннар рассказал. Еще он сказал, что знал меня только как пацана, который приходит вовремя, позирует голышом, болбочет какую-то вежливую чепуху и уходит. Прогулка ― вот как можно узнать людей по-настоящему, сказал он, поэтому мы приехади сюда. Сказал, что ему нравится свет, деревья и спокойствие.

― И Николай.

― Вот тут отец объяснял Нильсу Бору, как работает дерево, фотосинтез и вода по корням, и все дела, а маленький Нильс ответил: Но, Папа, если б такого не было, это было бы не дерево. Я Гуннару нравлюсь? Мнэ. Я выгляжу так, как он думает, выглядел Ариэль.

37

― Группа Корчака будет в бронзе. С камнем нужно точно знать, что у тебя выйдет там, где Николай-Ариэль внутри, и я это знаю, и должен броситься на него сразу.

На Гуннаре ― только теннисные туфли и американская бейсболка, его нагое тело все запорошено мраморной пылью.

Промышленные сине-желтые рабочие перчатки, молоток, долото.

― Поэтому ты позировал, чтобы я открыл себя в камне, это у нас уже позади, чтобы довел и cгладил, а это начнется завтра. К вечеру все уже будет готово. Я встал сегодня утром, и он стоял у меня перед глазами, я руками его чувствовал, тысяча решений уже принята.

― Ни фига себе.

― Вот именно ― ни фига себе.

― Мне с тобой остаться? Можно посмотреть будет?

― Дай-ка мне вон те очки с полки. Здесь будет много пыли, когда я вопьюсь в эту ебучку мотопилой. Саманта принесет марлевые респираторы и бутерброды. Эдит у сестры гостит. Перед уходом что-то буркнула насчет идолов. То есть, она думает, что когда я работу заканчиваю, то распаляюсь до безумия.

― Ух ты.

― Ну, может, еще одного маленького датчанина сделаю помимо Ариэля, тут раз плюнуть. Тащи веник с совком, будешь мусор в мешки складывать. Вон в те, бумажные, а потом аккуратно выставишь их в переулок. Но сначала найди проволочную щетку.

Прилежание Николая, на Гуннара только поглядывает.

― Когда же ты начал, Гуннар? Вчера в глыбе были мои голова, плечи, и руки и ноги снаружи, а ты делал за спиной мою задницу. Теперь примерно половина камня, в котором был я, ― на полу, а между руками и телом у меня дырки, и между коленками, и уже видно, какие у меня будут ноги.

― Сегодня в шесть утра. Отпугнул Эдит примерно в полвосьмого цитатами из Писания. Саманта объявилась примерно в девять, сварила кофе и подверглась выебке.

― Хочешь еще кофе сварю? Меня тоже заводит, когда я позирую.

― Можно себе вообразить, что когда Шекспир писал свою пьесу и репетировал ее, а также, возможно, играл в ней, в своей великой душе был далеко не лютеранином-шведом.

― Когда я в первый раз здесь побывал, то яйца потом у меня были тугие, как зеленые дички, а моего ручного братишку всего колотило.

― Очки. Я слышу, Саманта пришла. А ты дважды сдрочил, задыхаясь и мыча.

― Четырежды. Я уже не ребенок. Хо, Саманта.

Саманта, куртка наброшена на голову, мокрая.

― Льет, как из ведра ― шведского. Не улицы, а реки. Николай! Ты считаешься, конечно. Гуннар ― не от мира сего, когда на него работа припадком находит. Когда он на полной скорости трудился над Георгом Брандесом, мне приходилось два дня кормить и его и напоминать, чтобы пописал. Очаровательный курбет: Николай практически неузнаваем в одежде, а Гуннар примерно такой, каким и родился. Напоминает мне коня, которого я видела в паддоке в Рунгстед-Кюсте. Он был единственым джентльменом среди кобыл, высунул полуметровую елду и куролесил там взад-вперед, только бы кто-нибудь на балёху позвал.

Тихие хиханьки, лицо Николая.

― Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая ― там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.

― А у меня их нет.

Николая внезапно обнимают, целуют в губы.

― Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.

Легкий дождик. Кофеварка ― такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.

Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.

Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.