Гуннар Эммануэль - [6]

Старый хутор я видел только на фотографии. Этот была нелепая громадина в два этажа с белыми наличниками и резным крыльцом. Сейчас такие можно увидеть только в сельских музеях. Многие говорили красивые слова о хуторах Хельсингланда, но никто не хотел в них жить. Чересчур много дров они требовали, особенно теперь, когда дрова приходилось покупать у Компании. Но Берит еще в 1958 году поставила электроплиту. Автодоилка у нас уже была.

На фотографии, о которой я только что упомянул, заснят дедушка (папин отец), стоящий у крыльца. Он был тогда совсем старым, с седой бородой. На нем морская фуражка, длинная безрукавка и кожаные сапоги. Бабушка жмется на крыльце. Тетя Элин сказала однажды, что бабушка боялась фотографов. Насколько же все было по-другому в то время.

Моих сводных сестер и братьев я, можно сказать, никогда не видел. Сейчас они выросли, у них семьи и большие дети. Я, когда приехал в Уппсалу, разок-другой собирался навестить их. Была какая-то старая-престарая обида, но сейчас она, верно, забыта и похоронена. Я собирался сесть в «Фольксик», поехать к ним и сделать сюрприз. Берит об этом не обязательно было знать. Но тут я познакомился с Верой и из всего этого ничего не вышло.

Папа был уже старый, когда женился на Берит. Она пришла на хутор как служанка, поскольку папина жена сильно хворала, у нее был «сахар» и что-то с сердцем. Мои сводные братья и сестры вылетели из гнезда или намеревались это сделать. Папе нужна была помощница из-за хворой жены, но Берит должна была стать в доме скорее дочкой, так он решил. Отцу Берит это, небось, не слишком улыбалось, но Берит не хотела учиться, много хороводилась с парнями, и дедушка, наверное, решил, что это поможет. Но она вместо этого завела шашни с папой. А потом его первая жена умерла, и они поженились за какой-то месяц до моего появления на свет. Берит в то время было всего семнадцать.

Берит, стало быть, моя мать, но я всегда говорил ей «ты» и Берит. Мы были как бы ровесниками, если можно так выразиться. Мне кажется странным говорить Берит «мама».

Год спустя появилась Барбру, она так и осталась единственным ребенком. Папа, совсем уже старик, мучался животом. По мере того, как папа старел, между ним и Берит все чаще случались размолвки. Но я довольно рано переехал к дедушке, и слава Богу.

Я многого не понимаю, что касается Берит.

Моего дедушку, отца Берит, звали Эммануэль Улофссон, он был единственным ребенком в крестьянской семье из Хасселы. К земле у него душа не лежала, он хотел лишь учиться. Он поступил в народную высшую школу, потом в педагогическое училище, после чего попал учителем в Бергшё. Он много читал и думал о людях и жизни. В этом я, пожалуй, очень похож на него. А вообще-то у меня смуглая кожа и почти черные волосы, и в этом я больше похож на Берит. А во всем остальном мы совсем разные, Берит и я.

Говорили, будто бабушка родом из пришлых, и потому-то так падка на мужиков. По-моему, это не имеет никакого отношения к делу, ежели она и вправду была из пришлых, что бы это ни значило. Чего я не переношу, так это расизма. Просто кошмарно читать, как людей держат взаперти в Гарлеме и как над ними издевается северо-американский монополистический капитализм. Поэтому я не люблю рассказывать все эти сплетни про бабушку. О людях столько гадостей говорят, а знать-то толком почти ничего не знают.

Мне трудно об этом рассказывать, потому что люди, похоже, находили в этом во всем что-то забавное, а для дедушки и бабушки, наверное, забавного было мало.

Но про это, небось, все знают, особенно в Бергшё, там ведь жуть до чего болтают о людях.

Это случилось в самом начале войны, Берит, наверное, не больше полугода было. В Бергшё приехал цирк «шапито», и бабушка сбежала с одним циркачом, датчанином по фамилии Мадсен. Стало быть, бабушка сбежала с рабочим цирка «шапито», который был датчанином. По фамилии Мадсен.

Даже не знаю, что сказать. Глупо как-то получается, когда я вот так рассказываю, точно просто о каком-то забавном случае. Можно себе приблизительно представить, что за историю мой учитель способен из этого сварганить. Но вообще-то во всем этом было мало забавного.

Да, потом в Данию пришли немцы, и бабушка там осталась. Она умерла 1943 году, но как — я, по правде говоря, не знаю. И не знаю, что сталось с тем самым Мадсеном. Дедушка не слишком много рассказывал.

У дедушки было черное кресло-качалка. На сиденье нарисована корзина с фруктами и с белым голубем на ручке. Картинка с годами вытерлась, и сейчас там почти ничего не видно.

Дедушка сидел и медленно качался, читая газету или книгу. Иногда он одной ногой придерживал кресло, чтобы подумать. А потом опять принимался качаться.

На нем всегда была коричневая кофта поверх жилета, а на животе болталась цепочка от золотых часов, они выглядели немного старомодными, но ведь это и в самом деле были очень старые часы. Не то чтобы они время показывали. Механизм давным-давно сломался, и стрелки отвалились. Дедушка иногда вынимал часы, щелкал крышкой, но на циферблат никогда не смотрел. Ему просто нужно было чем-то занять руки. Он останавливал кресло-качалку, вынимал часы и погружался в размышления. А потом опять начинал качаться.