Гуляй Волга - [51]

Следом за дружинами ездил поп Семен и крестил сибирцев.

Далеко по тайге и тундре редкой цепью рассыпались ясашные городки – одна-две избы и амбарушка, обнесенные тыном. Сюда два раза в году народы свозили ясаки.

Голод и моровые поветрия, как дрожь, пробегали по стране. Там и сям вспыхивали восстания, но сибирцы не умели брать ясашных городков; к тому же, испытав на себе действие огнестрельного оружия, они боялись подходить близко к укреплению и, издалека пометав стрелы, разбегались.

Надеялись, что злобе казачьей настанет конец.

Степь еще кое-как держалась, но тундре и приречным становищам приходилось туго. Стада поредели, а то и вовсе рассыпались, огни очагов потухли, жилища замело снегом.

Обнищавшие остяцкие князья с семьями бродили меж уцелевших чумов и кормились милостынею. Иные, забрав богатства, бежали в Югру, Мангазею – к низовьям Лены и Енисея. Иные [153/154] шли на службу к русским атаманам и за грошовые подарки променивали сытость и волю своего племени.

За реки Чапур-яган и Сосву, в недолазные болота уходили вогулы, чтобы разучиться пахать землю, забыть рудное и кузнечное дело, чтобы замутить свой язык чужими наречиями.

Сильные охотники были побиты или бродили в одиночестве, – сумы их болтались пусты, не хватало силы промыслить зверя и птицу.

Угасла и храбрость сибирских народов, лишь в сказках да былинах до наших дней мерцают отсветы былой славы, – так на протяжении многих веков песнь собирала под свое крыло богатырей.

39

Лежала зима широка, глубока.

Ярмак сказал в печали:

– Сибирь пуста... Думайте, что будем делать? Хлебные амбары пусты... Думайте, чем будем свои головы кормить? Чувалы зелейные пусты, вовсе мало осталось ружейного припасу... Думайте, как будем воевать.

Молчали подручники, собираясь с мыслями.

А Ярмак:

– Не кажется сибирцам под казачьей рукой жить – бегут в Мангазею, утекают на Алтай и в Семиречье. И сами мы, товариство, остались в малой силе: иные побиты, иные сбежали, которые от болезней и чародейства басурманского примерли. Не досидеться бы нам тут до того, чтоб звери хищные пожрали оставшихся.

Подручники переглянулись и – понесли:

– Сибирцы – они хитрые.

– Мало мы их били.

– Ты, Никита, готов ордынцев живьем глотать да той своей жесточью многих и отпугнул.

– Заткни глотку, дуросвят!

– К делу!

– К делу, браты!

– Мало уцелело казачьей силы.

– Да, русские люди сюда надобны.

– А наши зазывалы?

– Посланы зазывалы на Дон и Волгу. Вторую зиму от них ни слуху ни духу.

– Сбежали.

– И придут сюда голюшки понизовые – проку от них мало, только разве веселее будет.

– О-ох!

– Не миновать нам, светы атаманы, идти к царю с [154/155] покором – корму просить, зелейного припасу просить, людей в Сибирь просить...

– Удумал, голова трухлявая! Придут воеводы на наших костях пировать, будут тут сидеть да бороды отращивать. Не горько ль?

– Горько, дед Саркел, горько!

– На кляпа нам царь сдался?

– Нечего молиться богу, кой не милует.

– Под обух бы его со всеми причандалами!

– Уймитесь, горлохваты! Не поносите царя православного! Плох ли он, хорош ли, а одной он с нами веры и одной земли.

– Не бывал ты, борода козлиная, в пытошной башне, а то иное бы заблеял.

– Будя шуметь. К делу!

– Какое!

– Отойдем в отход на Волгу да там как-нибудь свой век изживем.

– А Сибирь бросать?

– Провались она!

– Э-э, нет, братику! Такими кусками прошвыряешься.

– Не нам, так нашим потомцам пригодится. Что добыто саблей, то наше.

– Наше!

– Сибирь бросать жалко. Сколько мы тут своей крови уронили!

– Было б нам, Микитка, загодя на Волгу сбежать...

Не день и не два судили-рядили гулебщики да, сложившись разумом, и не без стона порешили – слать в Москву поклонных соболей.

Разбросили атаманы жеребья, пал жребий на Ивана Кольцо и Мамыку.

– А чего я? – мычал Мамыка. – Как оно там, на Москве?.. Ох-ох, не манит ворону в царские хоромы.

– Не тужи, Мамыка, – тряхнул кудлами Иван Кольцо, – хватит розмыслу и с царем поговорить. Кафтаны на нас серые, да умы бархатные. Вернемся живы – встретят нас товарищи с честью. Сгинем...

– Ну, якар мар, сгинете, – засмеялся Ярмак, – придем на вашу могилу, наворотим по куче да репку споем... Так и скажите ему: «Мы, донские и волские казаки, бьем тебе, государь, царством сибирским». Да кланяйтесь почаще, – он, батюшка, покор непокорных любит.

Сборы были коротки: снарядили атаманы собачий да олений обоз, припасу дорожного взяли, навязали воз поклонных соболей, прихватил Иван для чину трех казаков.

– Путь-дорога, братцы!

Ишбердей взмахнул погоняльным шестом и гикнул:

– Эй-ла! [155/156]

Оленей и собак ровно ветром сорвало и унесло. Провожальщики не успели глазом моргнуть – обоз скрылся из виду.

Кутила зима

вьюга мела

и в глаза несла...

Гонимые по насту снеги текли-плескались, как вода. Взыгрывали снежные козлы.

Собаки на скаку хватали горячими языками снег. Олени бежали спорой рысью, валил от оленей пар. Непокрытая голова Ишбердея была запорошена снежной пылью.

– Эй-ла!

Он проводил казаков за Камень, до русских мест, и тут отстал.

Дальше погнали на лошадях, в широких розвальнях.

Передом, накатывая дорогу, скакали пять порожних троек.

Ехали борзо.

Ямщики, на морозе калёные, подъезжая к яму, свистали – да так, что от того свисту у казаков ровно дыру в ухе вертело. На свист другие ямщики выводили свежих лошадей.