Гуляй Волга - [28]

– В поле и жук мясо... По сю пору поди-ка спасибо сказывает, ежели богу душу не отдала.

– Еще пойдете – и меня, сироту, возьмите, – тоненьким голоском попросил застолетний дед Елисей Кручина, и круглые ястребиные глаза его блеснули задором. – Не глядите, что лыс: старый конь борозды не испортит.

Хохот молодых прогремел ему в ответ.

– Прыткий!

– Да-а, на кашу да на баб он накатистый.

– Не смейтесь, сынки, старших и в орде почитают.

– Подыхать пора, чужой век заедаешь! – ради злой потехи кинул есаул Осташка Лаврентьев и, продышавшись от смеха, спросил: – Али, Кручинушка, бесово ребро взыграло?

– Грешен, молодцы, томит меня по ночам нечистый.

В метелях летели мутные дни, летели белокрылые ночи, налитые свистом ветра да растяжелой тоской...

Жили казаки, как волки, вполсыта, а толмачей и вожей вовсе не кормили, понуждая промышлять себе пропитание воровством да разбоем.

За зиму иные перемерли от болезней и голоду, иные пустились в разбег.

И снова грянула весна!

Сизые леса разбегались по скатам гор, терялись в низинах, полных белесого тумана. Речки с речками срасталися, ярынь-вода играючи ломила берега. Сокол острым крылом чертил небесный простор. В горах гремел звериный рев. Под обстрелом солнечных лучей горел, дымился луг весенний... [97/98]

Поднялся муравей

поднялись и гулебщики.

В горных кряжах тяжел, угрюм лежал Тагил... Разбежавшись с гор, в пене и брызгах зарывался Тагил в Туру-реку.

Тура пьяно плутала по зеленым лугам, стремилась на восход солнца, вливалась в многоводный – по весне – Тобол.

Плыли.

Глаз русский был поражен диким и мрачным буйством сибирской природы.

Передом, на слуху ватаги бежал яртаульный (караульный) челн. За ним спускались в двух сотнях струги и стружки, насады и лодки и похожие на корыта однодеревые долбленые лодчонки. В хвосте сплывал огороженный жердями плот со скотом и съестным припасом, – под солнцем жирно лоснились туши свежетесанных бревен, в деревянном гнезде певуче скрипело правильное весло, кипела вода у отпорных плюх.

Первую весть о грозе подали бабы Япанчина урочища.

Старуха Самурга, лицо которой было подобно кому засохшей грязи, на рассвете пошла на реку за водою и огласила пустынные берега суматошным криком:

– Алла, алла!

Жители аула высыпали на берег.

– Там люди, много чужих людей! – показала старуха на полдень.

По реке, крутясь в мутной струе, плыли свежие щепки, клочья гнилой соломы, птичьи перья и ветки зелени.

Сойдясь в круг, зашептали бабы.

Чуя недоброе, взлаивали собаки, взлаивали и умолкали, к чему-то прислушиваясь.

Ребятишки вылавливали из воды и с победными криками пожирали не виданные дотоле арбузные корки.

Степенные старики опирались на подоги, оглаживали крашеные бороды и негромко переговаривались:

– К нам плывут люди.

– Дальнеземельные.

– Беду за собой ведут.

– Купцы?

– Нет, то не купцы: купцам не время.

– Русь?

– Русь, больше и быть некому.

– Давно злой слух шел.

– Беда, старики!

– Русь...

– Война будет, горе будет. Субханалла!

И всю ночь чуткое ухо степняка ловило далекий перестук топоров, далекий лай псов и еле слышные в песенном разливе казачьи голоса. Да еще с самой высокой сосны, что росла на яру, было видно легкое зарево далеких костров. [98/99]

Урочище князца Япанчи высилось на яру и с приступной – степной – стороны было обнесено насыпным валом и бревенчатой стеной. Тесно лепились саманные, облитые глиной мазанки. Убогие землянки были похожи на барсучьи норы. Жили в них лишь по зимам, с весны же все от стара до мала откочевывали в степь.

От дыма к дыму

от табуна к табуну

в рыжем облаке пыли мыкался посланный Япанчою скорец с развевающимся на копье зеленым лоскутом.

– Алача!

С боков коня облетали, обиваемые плетью, клочья шерсти.

– Тамаша... Тамаша...

По дорогам, тропам и целиною на арбах и верхами скакали татары, направляя бег коней к урочищу.

Визги да крик:

– Арга булга... Алача-а-а-а!..

Подняли завалившуюся в одном месте крепостную стену, перерыли сбегавшую к реке дорогу и, наполнив саадаки переными стрелами, стали ждать врага.

Всю ночь по аулу дымились костры, под ножом резаки вячел баран, в котлах варилось мясо.

Но лишь на востоке забелела заря и на седую от росы степь пролились первые лучи солнца, из-за мыса, держась средины реки, выплыл обережный, яртаульный челн, а вскоре в блеске ясных доспехов показалась и вся дружина.

Скрипел кочеток под веслом, с весла вода стекала блистая...

На одних стругах люди еще спали, на других – уже бренчал бубен, заливались на разные голоса камышовые дудки, в ловких руках поляка Яна Зуболомича самодельная гармонь торопливо плела незатейливый наигрыш.

Со стругов – смех.

– Аман ба! (Здравствуй!)

С берега робко:

– Аман, Русь!

Казаки:

– Шайтан голова!

С берега смелее:

– Сама шайтан... Тьфу, донгус!

Есаул Осташка Лаврентьев появился на носу атамановой каторги с вестовой трубой и проиграл – та-та-та-та-а, та-та-та-а-а... – построиться в боевой порядок.

На стругах – движение.

Князь Япанча, чтобы устрашить казаков, выставил по бровке крутояра все войско свое – и лучников, и копейщиков, и конников, сам же с абызами (попами) вышел вперед, надел на большой палец правой руки широкое костяное кольцо, [99/100] употреблявшееся для натягивания тетивы, поставил перед собой большой лук, уперев один рог его в землю, и пустил первую стрелу.