«Гудлайф», или Идеальное похищение - [35]

В коридоре стоял стол. В его верхнем ящике лежали электрический фонарик, свечи, спички, подставки под бокалы из магазина подарков при венецианской Академии изящных искусств. Там же находились колода игральных карт авиакомпании «Транс уорлд эйрлайнз» и книга стихов Джерарда Мэнли Хопкинса,[37] золотые буквы почти стерлись с потрескавшегося кожаного переплета. Коснувшись стола (стиль королевы Анны, они купили его у Дерека Колби, как раз перед тем как его магазин в Личфилде закрылся), проводя пальцами по его крышке, Нанни вспомнила все до одной вещи, что лежали в верхнем ящике, и на каком именно месте каждая из них лежала. Проходя мимо, она чувствовала их привычное присутствие.

Спускаясь по лестнице, она думала о муже: может ли он сейчас спать? Он совершенно разваливается, если ему не удается проспать свои семь часов. Она не знала никого, кто спал бы так крепко, как Стона. Нанни шла вниз по лестнице, но смотрела вверх, на люстру цветного стекла, висевшую над лестничной клеткой. Люстру сделала женщина из Эдгартауна, у которой было только имя, а фамилии не было; железную цепь выковал кузнец-полуиндеец, с волосами до пояса. Нанни спустилась в густую завесу дыма: запахов на самом деле было два — остывший, от сигарет, которые курили с самого утра, их запах впитался в ковры и стены, и свежий, бодрящий запах — от тех, что горели сейчас. Она прошла по ковру, устилавшему холл — персидский ковер, подарок Нанни от министра иранского шаха, — и прислушалась к разговору мужчин в затемненной арке прохода. «Восемь фунтов четыре унции. Это неплохо». — «Жена мне опять яичный салат с собой упаковала». — «А ты уже видел новый, с Томом Крузом?» Шипение открываемой банки с содовой, шуршание складываемой газеты. Нанни проскользнула в кухню незамеченной. Все лампы там ярко сияли — слишком ярко.

Дом был совершенно новый, когда они его купили в 1964 году, и это была третья кухня. Эркер и застекленную террасу «Флорида» пристроили позже. Сегодня утром было холодновато, то есть вчера утром, когда они со Стоной завтракали. «Твое пальто — в машине?» — спросила она мужа. С тех пор как он перенес инфаркт, ему нужно было очень тщательно заботиться о том, чтобы не простудиться. Она стояла с ним тут, на этом месте, поправляла ему платок в кармашке и галстук, сняла два волоска с его плеча, поцеловала его медленно, раскрытыми губами и сказала: «Я люблю тебя», — как они говорили друг другу из года в год каждое утро. Впрочем, в последние несколько лет она часто думала о том, как она обовьет его руками прямо у двери, прижмется к нему, обмякнув всем телом, и соблазнит его бросить работу тут же, не сходя с места, и сразу же улететь в Париано, а посуду от завтрака вымыть через месяц или два, уже когда вернутся.

Двадцать часов назад Нанни позволила мужу пройти к выходу через веранду. Она дала ему уйти, хотя видела, как ноги в розовых штанах остановились у въезда в аллею, заметила, какими странными были движения этих ног. Она тогда ощутила какую-то неправильность, что-то дурное. Стоя на веранде, в холоде, она почувствовала, как холодно Стоне, почувствовала так же четко, как ощутила сейчас холодное дуновение воздуха от въезда в аллею, где в патрульной машине, на фоне горящей в салоне лампочки, силуэтом темнела голова полицейского. Полицейская машина стояла там, где Стона остановил свой «мерседес», чтобы поднять газету, на том месте, где «мерседес» простоял весь день, пока люди с увеличительными стеклами и пинцетами ползали под приборной панелью и по сиденьям, постоянно извинявшиеся люди, которые не нашли ничего, кроме следа шины и кусочка синей краски. Холодный воздух омывал аллею, пробирался через сосны, сочился через сетчатую дверь, и легкие хлопчатобумажные брюки Нанни трепетали вокруг ее ног, словно бегучие струи воды.

Она сошла в гараж, и ее глаза быстро привыкли к темноте, пока она обходила свою машину. Желтовато-белый свет каретных фонарей падал сквозь окна, словно слабые отблески прожекторов. Нанни сразу заметила, что машина Стоны слишком выдвинута вперед. О чем же они думали? Там должно быть около шести футов, достаточно места, чтобы лечь на цементный пол между задним бампером и дверью гаража. Она прошла в промежуток между машинами. Как же Стона доберется до своих садовых принадлежностей, когда машину так сильно выдвинули? Они вообще-то умеют думать?

Нанни открыла дверь «мерседеса», и, когда верхний свет не зажегся, у нее мороз прошел по коже. Расследователи, очевидно, отключили свет, чтобы зря не расходовать батареи, и забыли снова его включить. Просто забыли. Что же ей теперь, самой думать за полицейских? Относиться к этим взрослым мужчинам, как к детям?

Она обнаружила, что ползет через сиденье машины мужа, тянется через стояночный тормоз к его пальто. Пальто сложено не втрое, как обычно, а пополам. Разумеется, они обыскивали карманы, надеясь, что похитители могли оставить записку. Или записку от Стоны ей, Нанни — другая возможность, предположение, высказанное за ее спиной, что Стона мог бросить ее ради любовницы, с которой сбежал в Прованс или в Бора-Бора. Они намеревались проверить его банковские дела — не были ли в последнее время взяты со счета крупные суммы денег, посмотреть, не уплачены ли взносы в клуб на какое-то время вперед, расспросить, не видели ли его с какой-нибудь женщиной. Или мужчиной. Они что же, думали, она не слышит разговоров полушепотом в собственном доме, пока готовит им кофе и ведерки со льдом? Неужели Брэдфорд Росс полагал, что его приглушенный голос не разносится по всему дому? «Я не желаю, чтобы жену расспрашивали о семейных отношениях в течение ближайших двадцати четырех часов». Неужели он думал, что его голос, как и голоса других полицейских, не отдается от стен, потолков, балок, не проникает туда, где сидит, скорчившись в туалете, Нанни? Они вообще-то умеют думать? Вот что хотелось бы ей знать.