Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [51]

Музыка замолкла. Покорные хозяйскому слову, гости допивали свои кубки и, поблагодарив радушного хозяина, направились в отведённые для них апартаменты. Туган-мирза хотел отправиться вслед за ними, но оба сына хозяйские удержали его и повели в свои покои, где была приготовлена постель и для него.

Утомлённые долгим путём и бесконечным торжеством, молодые люди с вечера почти не разговаривали, и оба брата тотчас же заснули богатырским сном.

Каково же было их удивление, когда утром они увидали, что их гость спит не на богато убраной пуховой постели, приготовленной нарочно для него, а на сложенном вдвое ковре, посреди комнаты, и вместо подушки ему служит одно из седел, снятое с арматуры на стене!

Туган-мирза, казалось, спал чрезвычайно крепко, но при первом же шорохе, произведённом одним из братьев, проснулся и открыл глаза.

— Что же это ты спать, дорогой, тут улегся, — спросил не без улыбки пан Яков, — или постель не хороша?

— Мирза Турган на перин не спи, мирза Туган джигит! — отвечал татарчонок.

— А верхом спать можешь? — спросил пан Яков.

— Почему нет, у меня коняка есть, аян ходит[52], так ходит, стар человек спать может!

— Удивительный вы народ — татары. И все вы такие?

— Везде бывай разный народ, джигит бывай, купец бывай, хорхар бывай[53], баба бывай! Джигит много бывай!

Чем свет, молодёжь была на ногах. День выдался ясный, светлый, хотя слегка и морозный. Все высыпали на широкий двор замка показать своих коней, похвастаться сбруей и скакунами перед приятелями.

Лошади давно уже были осёдланы. Стремянные, а у иных панов — особые шталмейстеры, в сопровождении конюхов водили скакунов, покрытых шёлковыми попонами, на которых были вышиты или вытканы гербы их владельцев. Пан Седлецкий сиял: его гордый конь действительно был лучше всех, а чепрак и высокое седло блестели вышивкой и инкрустацией.

— Якши! Чех якши! — восторгался молодой татарин, — больно хорош, а скачет как?

— Попробуй, обгони! — с дерзостью, граничащей с нахальством, проговорил Седлецкий, со вчерашнего вечера ещё более возненавидевший татарчонка.

— На заклад пойдёшь? — спросил Туган-мирза, и узенькие глаза его ещё более сузились.

— Пойду, хоть бы мне голову свою прозакладывать, — хвастливо отвечал Седлецкий.

— Зачем так дорого? Зачем? Мы лучше пойдём коняка на коняку! — улыбнулся в ответ татарин.

— Где твоя лошадь, покажи её. Может быть, кляча какая нибудь, мараться не стоит, — фанфаронствовал Седлецкий.

— Туган-мирза на кляче не ездит! — отозвался татарин, — эй, Халим, веди сюда моего «киргиза».

Через минуту поджарый, тёмно-гнедой конь, чистокровной кара-киргизской породы, покрытый ковровым чепраком и засёдланный богато убраным седлом, стоял у крыльца. Это был представитель другой, совсем ещё неизвестной в Литве, породы лошадей. Горбоносый, с глубокими впадинами выше глаз, с большой костлявой, но красивой мордой, с впалыми боками, на которых отчетливо можно было перечесть ребра, с худыми, но мускулистыми ногами, конь этот не мог привлечь внимания знатоков, привыкших к выхоленным коням немецкой породы.

— И ты хочешь, чтобы я сложил голова на голову моего коня на эту лошадь? — с презрительной улыбкой проговорил Седлецкий. — Предоставляю на суд панов, заклад будет не ровен.

— Правда, правда, — послышались голоса панов любителей. — Надо добавить ценности.

— Якши! — с той же хитрой улыбкой согласился татарин, — прошу нашего светлого князя быть судьей, вот мой коняка, вот мой перстень, — он снял с руки маленький, грубо сделанный перстень, в котором был вделан изумруд огромной ценности, — коняк и перстень на его коняку можно!

Многие бросились осмотреть драгоценный клейнод, и все согласились, что даже он один покрывает ценность коня пана Седлецкого[54].

Заклад состоялся.

— Куда же мы скачем? — спросил Седлецкий, вскакивая на своего скакуна, который нетерпеливо грыз удила и рыл землю копытом.

— В Вильню и обратно! — простодушно ответил татарин.

— Как в Вильню, да ведь туда 7 миль немецких! — воскликнули несколько голосов[55].

— А я думал все десять! — небрежно отвечал Туган-мирза, садясь на своего киргиза. Неукротимый конь крутился на одном месте и чуть не встал на дыбы.

— Да это же невозможно! — проговорил Седлецкий, — четырнадцать миль ни одна лошадь не проскачет.

— Не знаю, как твой коняка, а мой киргиз двадцать миль проскачет до обеда! — похвалился Туган-мирза. Не хочешь заклад, не ходи!

— Вздор, я не отказываюсь! — воскликнул разгорячённый пан. Я думал милю, другую, а тут четырнадцать.

— Как хочешь, ясный пан. Мало-мало я не хочу.

Положение Седлецкого было не из веселых, он сознавал, что лошадь его не вынесет такой продолжительной скачки, а между тем ему крайне не хотелось уступить какому-то татарчонку. Пан Яков Бельский сжалился над ним.

— Послушай, Туган-мирза, — заговорил он, обращаясь к татарчонку, — чтобы скакать четырнадцать миль, надо лошадь готовить.

— Моя всегда готова! — отвечал Туган-мирза.

— Да у пана Седлецкого не готова, на это нужно время.

— А сколько времени? Месяц, два? — спросил татарин.

— По крайней мере два месяца! — отозвалось несколько голосов. Паны поняли, что хозяин хочет как-нибудь вывести Седлецкого из неловкого положения.