Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - [47]

У большинства панов Малой Польши в большом ходу были разные иностранные танцы: французская «пастораль» и испанская «сарабанда», но Бельский, как чистый великополянин, не выносил иноземщины, и один из первых стал вводить у себя народные польские танцы — краковяк и мазурку.

Мазурка до того времени была достоянием простого народа, и её отплясывал чёрный люд да «лапотная шляхта» по заезжим дворам и по шинкам. Но мало-помалу этот ухарский танец, правда, в облагороженном виде, проник в семейные дома и сделался одним из любимейших танцев молодёжи, могущей показать в нём всю свою удаль.

Долго стоял Туган-мирза, погружённый в свои думы, почти не замечая, как перед ним свивалась и развивалась в бесконечных фигурах живая цепь разряженных в золото и шёлк кавалеров и дам. Он душой был далеко: то ему представлялась его родная юрта, даль, верный конь и меткие стрелы, то чудная красавица с обнаженными плечами и дивными косами, без чадры, без покрывала, то вдруг ему вспоминался вечер накануне отъезда к пану Бельскому.

Он пошёл проститься к старой бабушке, матери его отца, престарелой Айше-Шерфе. Она долго-долго гладила по голове своего внука-первенца, потом потребовала гадальные кости и бросила их три раза. Каждый раз они выпадали на одинаковое число очков. Потом она бросила их в пролет, оставленный для выхода дыма из юрты, одна косточка вылетела наружу, но две других, стукнувшись о тонкие стены крыши, упали обратно на ковер, разостланный перед старухой, и обе показали высшее число.

— Поезжай, мой золотой мальчик, — сказала тогда старуха, благословляя внука, — всё будет к лучшему, богатство и почести ждут тебя. — Но ты не изменишь вере отцов твоих и воротишься к нам. Поезжай, мой сын! Аллах и его великий пророк с тобою!

Туган-мирза вздрогнул словно от какого-то невидимого наваждения и обернулся. Было ли то видение или бред его больной фантазии, — тихо, чуть слышными шагами мимо него за колоннами проходила его красавица, его божество.

Он бросился к ней — нет, это не был призрак, это была сама пани Розалия. Она сама почувствовала свою вину перед молодым человеком, который, как ей уже рассказали, спас жизнь её дяди, и вот она, пользуясь тем, что общее внимание занято танцами, решилась первая заговорить с татарином и извиниться за свою неловкость.

Но Туган-мирза не дал ей ещё сказать ни одного слова, он сам чуть не бросился на колени перед нею, и ей большого труда стоило остановить молодого татарина от шумных изъяснений.

Она подала ему руку и они пошли позади ряда колонн, подпиравших хоры.

— Скажи мне, о, красавица, есть ли на всем свете сокровища, достойные служить калымом за тебя?

— Как калымом? — переспросила пани Розалия, очевидно, не понимая значения этого слова.

— Когда мы кипчаки-татары жену покупай, мы её отцу калым плати, сто коняки, сто верблюды, и денга, и слуга, и пленный! Сколько отец возьмёт за тебя? Ой, говори, говори, гурия рая? Неужели нет такой цены?

— Есть, — с чуть заметной улыбкой отвечала красавица.

— О роза души моей, соловей моего леса, говори, говори, сердце моё превратилось в «кебаб»[49], я жду ответа: какой калым потребует твой отец?

— За меня отец возьмёт только один калым — воинскую славу, и сама я пойду только за героя, покрытого славой, — гордо сказала Розалия.

— Славой, т. е. добычей. О, говори, говори, у Туган-мирза дома, в юрте, этой славы сто верблюжьих грузов найдётся — всё отдам за тебя!

Красавица улыбнулась.

— Не добыча нужна, Туган-мирза, а слава воинская, геройство — сказала она по возможности вразумительно.

— Слава — добыча, добыча — слава, по-нашему, по-татарски, поход пошёл, одних побил, других в плен взял, добыча взял, слава многа домой привозил!

— Я не такую понимаю славу. Соверши великий подвиг воинский, прославься героем на всю Литву и Польшу, и моя рука твоя.

— Какой же подвиг, о царица души моей? — чуть не вскричал мирза Туган, схватывая за руку свою собеседницу. Глаза его сверкали, щеки горели. Он был даже красив в эту минуту.

— Говорят, скоро война с крыжаками начнется. Вот возьми в плен великого магистра или хоть гроссмейстера, и я сдержу слово!

— Сдержишь? Сдержишь? — пристально взглянув в лицо красавицы, страстно переспросил Туган-мирза, — и ждать будешь, и ждать будешь?

— Если только не очень долго, — с кокетством отвечала молодая красавица. — Помни: или магистра, или гроссмейстера, или хотя…

— Нет, не надо. Туган-мирза торговай не любит. Помни, свет очей моих, в первом сражении или Туган-мирза умрёт, или, как ты его сказала, магистра будет у него на аркане! Клянусь Аллахом и бородой моего отца!

Слова эти были сказаны с такой самоуверенностью, с таким гонором, что они невольно заставили вздрогнуть молодую красавицу. Она ещё раз взглянула на некрасивое, угловатое, но не лишённое некоторой приятности энергичное лицо Туган-мирзы.

— Почему же нет? — мелькнуло в её голове, но вдруг, как будто сама застыдившись этой мысли, она быстро оставила руку молодого человека.

— Прости, мне недосуг, — сказала она, собираясь уйти. Мирза Туган нервно схватил её за платье.

— Ты помнишь клятву? — спросил он страстно.

— Помню, помню. А ты?